Он сделал слабое движение головой, и Оливье только сейчас
увидел двух женщин, стоявших на коленях в снегу и с мольбой простиравших руки к
нему, будто к последней надежде. Точнее говоря, простирала руки одна –
немолодая, схожая с умирающим юношей тем сходством, какое бывает только у
матери и сына. Ее глаза, столь же яркие, столь же выразительные, были наполнены
слезами, которые неостановимо скатывались на увядшие щеки. Ее руки, протянутые
к Оливье, дрожали, а губы безостановочно твердили одно:
– О сударь! Сударь…
Вторая женщина сидела в снегу, понурясь, однако не плакала,
словно окаменела от скорби. Из-под ее капора выбивались золотисто-рыжие пряди,
и Оливье невольно подобрался в седле, когда по нему скользнули самые прекрасные
синие глаза, какие ему только доводилось видеть. Впрочем, молодая женщина едва
ли замечала Оливье – она устремила безучастный взор куда-то вдаль, туда, где
корчился придавленный деревом солдат, испускавший душераздирающие вопли. Но
лицо ее по-прежнему оставалось безучастным, как если бы в мире не осталось
ничего более, что могло бы ее взволновать или напугать.
Оливье видел, что смерть – повсюду, и понимал, что до него в
любой миг может дотянуться ее неумолимая десница, а потому решил, что медлить
более не должен. И все-таки глаза раненого жгли его сердце, его совесть… и он,
мысленно попросив прощения у бога, выхватил один из своих пистолетов (Оливье
всегда держал оружие заряженным, ибо казаки Платова не имели обыкновения
предупреждать о своем появлении заранее) и рукоятью вперед подал его
несчастному.
Немолодая женщина дико вскрикнула:
– Фабьен! О Фабьен!..
Больше она ничего не успела сказать, ибо черные глаза юноши
сверкнули дикой радостью, и он пустил себе пулю в висок с проворством поистине
замечательным у человека штатского, каким он, несомненно, являлся, судя по
одежде и повадкам.
В это мгновение ядро ударило в землю совсем рядом, и конь
Оливье, сделав безумный прыжок, унес своего хозяина на изрядное расстояние от
страшного места.
Оливье не хотел оборачиваться, но все-таки обернулся.
Юноша лежал навзничь, тут же простерлась его мать. Оба были
присыпаны снегом и вывороченной землей, как будто похороненные рядом. А молодая
женщина все так же сидела в сугробе, безучастно глядя вдаль, в этот заснеженный
российский простор, в котором теряется все: и города, и люди, и русские, и
французы, и смерть, и жизнь…
«Как поется в песне, все со временем проходит!» – успел еще
подумать Оливье де ла Фонтейн, и веер нового взрыва милосердно закрыл от него
эту картину.
* * *
Маман отчаянно рыдала, уткнувшись в мертвое тело, а Анжель
по-прежнему смотрела вдаль. Боже мой, вот и нет Фабьена… а как же его любовь,
которая, как он клялся, будет жить вечно? Ах, и она умерла давно, давно…
замерзла где-нибудь под копной, где они ночевали, или в крестьянской курной
избе, или в сарае. Анжель не любила мужа, и сейчас вместо скорби она
чувствовала облегчение, как будто судьба сняла с нее ношу, которая была ей не
по плечу. Умом она понимала, что вечно должна быть благодарна мужу и его маман,
спасшим ее от толпы разъяренных русских; и вообще Фабьен был хороший, добрый
человек, но Анжель понимала, что для любви-власти он оказался слаб, что эта
любовь уничтожила в нем все доброе и светлое, превратила его в тирана, всякое
движение, всякое действие которого было направлено к одному: утвердить над
Анжель свою волю – словами, постелью, даже побоями. Фабьен не выносил, когда
она вдруг погружалась в свою отрешенную задумчивость, и если надо было
отхлестать жену по щекам, чтобы привести ее в себя, он пускал в ход руки без
раздумий – с молчаливого благословения маман, чьи черные глаза сияли еще ярче,
когда она видела страдания Анжель.
Но почему, за что? Иногда Анжель думала, что, наверное,
чем-то крепко досадила этим двоим – иначе с чего бы им так сладострастно мстить
ей? Может быть, она долго мучила Фабьена отказами, прежде чем согласилась выйти
за него, или противоречила свекрови, или, сохрани бог, изменяла мужу? Она
иногда, не выдержав издевок и побоев, спрашивала в слезах:
– Pourquoi? Pourquoi?
[1]
– Но Фабьен не отвечал, хотя мог
бы сказать что угодно, Анжель все приняла бы на веру: ведь все ее знания о
прошлом исчерпывались рассказами Фабьена и его маман. Сама она помнила себя
лишь месяц… ну, от силы полтора, и поскольку все, происходившее с ней от
рождения до того дня, как она обнаружила себя устало бредущей в глухой степи,
под туманным октябрьским небосклоном, кануло в некую черную бездну, Анжель
иногда казалось, что она и живет-то на земле всего-то несколько недель, а не
двадцать один год, как уверяли муж и его маман.
Судя по их рассказам, они были французы, некогда нашедшие в
России приют от ужасов революции, но не утратившие связи с родиной и всегда
мечтавшие вернуться туда. Однако злые, жестокие русские чинили им в том
всяческие препятствия и однажды даже похитили Анжель, изнасиловав ее. После
этого она и лишилась памяти. Их жизнь подвергалась опасности, поэтому они
ночью, под покровом темноты, бежали в чем были из города, где жили (один раз
Анжель сказали его название, да разве возможно было запомнить этот варварский
набор звуков?!), и долго скитались, пока не добрались до французской армии,
расквартированной в русской столице. Однако бог войны оказался к ним
немилостив: Москва сгорела, удача перешла на сторону врага,
армия-победительница спешно отступала, вернее, бежала… и графиня д’Армонти с
сыном и невесткою пополнили ряды французских беженцев, рискнувших погрузиться в
бесконечные российские просторы, чтобы отыскать путь во Францию – или умереть.
Сначала для Анжель это было дико: полная тьма позади, мгла
впереди, а настоящее страшно и неопределенно. Она плакала, металась, пытаясь
обрести себя, пытаясь понять, почему так холодно и одиноко сердцу возле двух
этих самых близких для нее людей, но на этот вопрос они ответить не могли, хотя
на всякий другой ответ был готов без задержки.
– Почему я так плохо говорю на родном языке, что поначалу
попутчики даже с трудом меня понимали? – удивлялась Анжель, и ей поясняли, что
родители Анжель, причинившие множество бед графине д’Армонти, давно умерли (это
был ответ на второй ее вопрос: неужели она была одна на всем свете, пока не
вышла за Фабьена?), а ее взяла на воспитание русская семья; люди
невежественные, не заботившиеся о воспитании Анжель, они были рады сбыть ее,
бесприданницу, с рук, когда за нее посватался Фабьен.
