Месье Ромио долго и пристально всматривается в лицо Алена, а потом решительно кивает.
– Alors. Мои родители умерли, оба, но во время войны они были еще маленькими. Совсем дети. Они бы все равно не вспомнили. А вот дядя моей матушки, он может знать.
– Он работает здесь? – радостно встрепенувшись, спрашиваю я.
– Нет, мадам, – смеется месье Ромио. – Он уже очень стар. Ему семьдесят девять.
– Семьдесят девять – разве это старый? – бормочет мне на ухо Анри, но месье Ромио, если и слышит, то виду не подает.
– Сейчас я ему позвоню. Но учтите, он почти совсем оглох, понимаете? С ним очень трудно разговаривать.
– Пожалуйста, попытайтесь, – прошу я едва слышно.
– Признаюсь, мне и самому стало интересно.
Ромио подходит к прилавку и, взяв мобильный телефон, прокручивает список контактов. Нажав кнопку, ждет какое-то время и подносит трубку к уху.
Я жду, затаив дыхание и, только услышав, как он кричит: «Allo? Oncle Nabi?» – медленно выдыхаю.
Не понимая ни слова, я слушаю, как он громко кричит что-то в трубку по-французски, повторяя одно и то же по многу раз. Наконец, прикрыв микрофон ладонью, он обращается ко мне.
– Эти пироги со звездами – дядюшка Наби помнит, что печь их его родных научила одна девушка.
Мы с Аленом переглядываемся.
– Когда? – спрашиваю я торопливо.
Месье Ромио что-то выкрикивает в трубку, снова несколько раз повторяет одно и то же. Потом опять прикрывает рукой мобильник.
– Это было в année mille neuf cents quarante-deux. В тысяча девятьсот сорок втором.
Я ахаю.
– Неужели?.. – обращаюсь к Алену вдруг севшим голосом. Потом поворачиваюсь к месье Ромио. – Не помнит ли ваш дядюшка еще чего-нибудь о той девушке?
Я слежу, как месье Ромио повторяет этот вопрос по телефону, по-французски.
– Роза, – спустя несколько секунд говорит он нам. – Elle s’est appellée Rose.
– Что? Что? – бросаюсь я к Алену, почему-то охваченная паникой.
Ален улыбается.
– Он сказал, что эту девушку звали Розой.
– Это моя бабушка, – шепотом сообщаю я месье Ромио.
Тот, кивнув, продолжает разговор по телефону, произносит какую-то фразу, потом долго слушает. И, нажав «отбой», озадаченно чешет затылок.
– Все это так неожиданно и необычно, – роняет он. – Все эти годы я и не догадывался…
Голос у него срывается, он откашливается.
– Мой дядюшка, Наби Хаддам, хочет, чтобы вы нанесли ему визит, прямо сейчас. D’accord?
[16]
– Merci. D’accord, – не раздумывая отвечает Ален, после чего смотрит на меня и переводит: – О’кей. Мы едем немедленно.
Через пять минут мы с Симоном, Анри и Аленом уже в машине, едем на юг, на улицу Лионцев, расположенную, по уверениям месье Ромио, совсем недалеко. Я бросаю взгляд на часы. Уже 8:25. Пора в аэропорт, а то опоздаем на рейс, – но сейчас, по-моему, важнее сделать то, что мы делаем.
Когда мы подъезжаем к многоэтажному дому, где живет Наби Хаддам, меня трясет, как в ознобе. Он уже внизу, поджидает нас. По словам месье Ромио, его дядя всего на год моложе Алена, но выглядит он как представитель другого поколения. Черные волосы не тронуты сединой, и лицо не такое морщинистое, как у моего двоюродного дедушки. Наби одет в серый костюм, пальцы рук сцеплены. Едва мы выходим из машины, он вглядывается в мое лицо.
– Вы ее внучка, – уверенно и громко говорит Наби прежде, чем мы успеваем представиться. – Вы внучка Розы.
Я выдыхаю:
– Да.
Наби с широкой улыбкой подходит к нам и целует меня в щеки.
– Вы – ее копия, – объявляет он и отступает назад, а я вижу у него на глазах слезы.
Ален объясняет, что он – брат Розы. Анри и Симон тоже подходят и здороваются. Я объясняю месье Хаддаму, что меня зовут Хоуп.
– Хоуп – по-английски «надежда», правильное имя, – шепчет он. – Ваша бабушка, она ведь выжила только благодаря надежде.
Он смаргивает слезу:
– Прошу, входите.
Месье Хаддам набирает код, и мы входим следом за ним в прохладный темный коридор. Слева дверь приоткрыта, он распахивает ее настежь.
– Вот мой дом, – произносит он, обводя помещение рукой. – Вы в нем желанные гости.
Мы рассаживаемся в комнате со скудным освещением, уставленной книгами и увешанной фотографиями, скорей всего, родственников месье Хаддама. Ален подается вперед.
– Как вы познакомились с моей сестрой Розой? – спрашивает он нетерпеливо.
– Пардон? – Месье Хаддам растерянно моргает. – Я ведь почти sourd. Глухой. Извините.
Ален громко повторяет свой вопрос, и на сей раз месье Хаддам его понимает.
С улыбкой он откидывается в своем кресле. Прежде чем ответить, он долго разглядывает Алена.
– Так вы ее младший брат? Вам было одиннадцать лет тогда, в 1942-м?
– Oui, – кивает Ален.
– Она часто вас вспоминала, – просто говорит тот.
– Правда? – шепчет Ален.
– Да. Я думаю, оттого-то она и была так добра ко мне. Понимаете, в тот год мне исполнилось десять. Она часто говорила, что, глядя на меня, вспоминает вас, своего братика.
Ален низко склоняет голову, изо всех сил старается не заплакать на виду у остальных.
– Она ведь считала, что вы все погибли, – продолжает месье Хаддам, помолчав. – Мне кажется, это разбило ей сердце. Она часто тихо плакала по ночам и повторяла ваши имена сквозь слезы.
Когда Ален наконец поднимает голову, по щеке у него катится единственная слеза. Он смахивает ее.
– А я – ее считал погибшей, – говорит он. – Все эти годы. Месье Хаддам поворачивается ко мне.
– Вы ее внучка. Так значит, она выжила?
– Выжила, – тихо подтверждаю я.
– Она и сейчас жива? Я замялась:
– Да.
Хочу рассказать ему про бабушкин инсульт, но слова застревают в горле. Почему, не знаю – то ли сама я еще не готова смириться с этим, то ли мне жалко лишать месье Хаддама надежды на счастливый конец нашей истории.
– Что… Как все это было? – задаю я вопрос после паузы. Старик улыбается.
– Могу ли я предложить вам по чашке чаю?
Но мы все, не сговариваясь, энергично мотаем головами. Нам не терпится скорее услышать его рассказ.
– Прекрасно. – Месье Хаддам набирает в грудь побольше воздуха. – Сейчас вы все узнаете. Она пришла к нам в июле 1942 года. В ту самую ночь, когда начались эти ужасные облавы.
