А потом было воскресное утро. Я сидела на подоконнике и смотрела на Неву. За все время, что здесь жила, я не помнила такого тумана. Небо, вода, все ватно-серое, цепочка домов на набережной, как сквозь серый фильтр. И вдруг я поняла, что насладилась своей любимой живой картиной в раме окна. Я видела этот пейзаж во всех состояниях: озаренный полуденным золотом, рассветными румянами и свекольно-пепельными закатами, а ночью сияющий ярко-голубой призрачной подсветкой архитектуры на набережной. Я видела грозовые тучи, висящие лохмами, и веера солнечного света, прорвавшиеся сквозь них. Я видела палевые облака, похожие на страусовые перья, и бахрому идущего дождя из дальних туч, как на японской гравюре. Нева жемчужная, перламутровая, как ртуть, как сталь… Я видела все. Больше мне здесь делать нечего. Невыносимо здесь. Живу, как в анабиозе. Я бросала тряпки в сумку, а Ромыч беспомощно мычал: «Я просто не верю», – а на пороге: – «Ты забыла картину».
– Это тебе на память.
– Я буду ждать… Ты можешь вернуться всегда, в любое время…
Я шла по улице и думала: бедная я, а уж потом – бедный Ромыч.
«Бремя страстей человеческих»! Так называется роман о человеке, который полюбил кошмарную гадину и не мог разлюбить, а она над ним издевалась. Я этот роман начала читать вскоре после того, как покинула Ромыча, но недочитала, он очень толстый. Этот писатель написал другие хорошие книжки о Гогене и Ван Гоге.
15
Меня удивляет, как древняя японка тонко чувствует цвет, его оттенки и сочетания. Прямо уму непостижимо. И все, что пишет, я вижу. Это картинки! Вот что она считает «утонченно красивым»:
Белая накидка, подбитая белым, поверх бледно-лилового платья
Яйца дикого гуся
Сироп из сладкой лозы с мелко наколотым льдом в новой металлической чашке.
Четки из хрусталя
Цветы глицинии
Осыпанный снегом сливовый куст
Миловидный ребенок, который ест землянику
Класс!!!
Она везде ищет и видит красоту. Муза бы это оценила. Читала ли она «Записки у изголовья»? Ей бы очень понравилось.
Мать хотела, чтобы мы все, – она, Муза и я, – читали одни книги и обсуждали их. Это редко случалось, а если да – мнения наши не совпадали. С Музой – бывало, и совпадали, с матерью – никогда. Когда матери нравилось, я говорила, что меня не цепляет. Из чувства противоречия.
Мать ярилась от дневника Хармса, говорила, что он бездельник, развратник, и все такое. Вот глупость! По-моему, прикольный мужик! Только скучному человеку не нравится Хармс. Муза говорила, будто моя прабабка вместе с Хармсом училась и у них был роман. А мать долго раскапывала что-то, искала подтверждение. Говорит: вместе не учились, романа не было. Какого черта проверять? Мне было приятно думать, что все было. И я продолжаю так думать. И так всем и рассказываю. Вернее, рассказывала, теперь некому.
Утром вспомнила, что вчера у меня был день рождения. Вспомнила и подумала: такого дня просто нет, не существует.
Память заботится о самосохранении человека, выбрасывает все самое страшное и гадкое. Моя память свою работу еще не закончила, но я ей всячески помогаю. Самое-самое – табу, иначе жить нельзя. Плохо я жила в ту осень, когда ушла от Ромыча, ходила со спальником в рюкзаке, ночевала где придется, куда ноги заведут. Два раза лежала в больнице. Хотя и лежанием это не назовешь, короткие эпизоды.
Первый раз – бесчувствие и беспамятство. Может, я помирала? Но ничегошеньки там не было, ни тоннеля, ни фильма о жизни, и никто меня не встречал. Очнулась – большая слабость и больше ничего. Вижу: кругом все белое, а надо мной висит чья-то расплывчатая рожа. И я уже знаю чья! Рожа начинает фокусироваться, и я закрываю глаза. Не может быть! Клавдия Петровна, черт ее дери! Шея! Круто я влетела! Шея здесь старшая медсестра. Уже мать извещена, скоро появляется со скорбным видом, судками, соками, яблоками и персиками.
Запястье руки забинтовано. Голова от подушки поднимается с трудом. Капельницы, тетка из ментуры и психиатр лезут с расспросами, дознаться хотят, суицид это или криминал, или черт его знает, что они хотят. Но, в общем, все не серьезно, для отмазки. И вот уже дрожащая рука матери тянет к моему рту ложку с бульоном. Ем с удовольствием. Иногда засыпаю от нежелания общаться. Вечером мать выгоняют из больницы, на прощание категорично заявляю: «Больше не приходи».
Назавтра приперлась школьная подруга матери, Люша. В детстве я ее любила, но теперь ото всех отдалилась. Люша пришла с заданием матери, пыталась вызвать меня на разговор по душам. Спрашивала, почему я не думаю о завтрашнем дне? Не хочу и не думаю. Уже перед уходом она робко и неуклюже спросила:
– У человека нет причины не думать о будущем, кроме одной.
– Какой же?
– Ты не знаешь?
Я не знала. И она просветила меня: эта причина – СПИД.
Мои тапочки долго и грустно смеялись.
– Даже если это СПИД, то сейчас его лечат, важно не сдаваться, бороться, думать о хорошем. – Люша в своем репертуаре. – Не позволяй душе лениться… Душа обязана трудиться…
Я помню, как она учила мать:
– Повтори сто раз: «Я счастлива», – оно и укоренится.
– Сколько ни повторяй, что халва сладкая, во рту слаще не станет.
– Станет, такова сила самовнушения. И выброси из головы дурные мысли, они тоже овеществляются. Не притягивай несчастья!
Мать притягивает несчастья мыслями о них, а я – без всяких мыслей.
В больнице не имеют права держать насильно. Все здесь было ужасно, включая соседок. На третий день я подписала бумажку, что несу ответственность за свою жизнь и здоровье, и Шея собственноручно принесла мне в палату одежду. Мать с Люшей ожидали меня в вестибюле, а я вышла через служебный вход и дунула куда глаза глядят.
Второй больничный эпизод – добровольный. В телепрограммке нашла объяву: «В день обращения, без выходных». Тут же микроскопическим шрифтом: «Аборты вредны для вашего здоровья». Кто бы сомневался… И крупным шрифтом: «Качественно, быстро, недорого». Совсем недорого для смертного греха – пять тысяч.
Позвонила отцу, поставила в известность: нужны деньги. Перед встречей, как могла, привела себя в порядок, но по лицу его сразу поняла, что выгляжу неважно. Хотя, какое это имеет значение, главное, деньги получила.
Чувствовала я себя отвратительно. Настроение было ужасное, я все время рыдала, в клинике вообразили, будто я оплакиваю нерожденное дитя. Я их не разубеждала, а оплакивала себя и рыдала от отвращения к жизни. Зародыш ничего, кроме ужаса, во мне не возбуждал. Я знала, с ним пропаду, значит, нужно от него избавиться.
Когда я вышла из абортария – ахнула. Кругом было бело. Я шла по первому снегу, и меня носило из стороны в сторону. А через день началось кровотечение, но в абортарии, куда я обратилась за помощью, меня без денег не приняли. Куда деться, я не знала. Германа я давно не видела, занялась розыском его адреса и приползла, как раненый зверь, к нему в Коломяги, в старый деревянный дачный дом с русской печью. Герман ухаживал за мной, как нянька, кормил с ложечки и даже обмывал. А потом я ухаживала за ним, потому что состояние его было совсем другим, чем полгода назад.
