– Абсцедирующий пародонтоз.
– Но это же… – подбираю необидное слово, – бывает с возрастом…
– Теперь болезни зрелого возраста помолодели. Тебе обязательно нужно обратиться к врачу, у тебя с зубами – швах. А с абсцессом, если некому оказать помощь, поступай так: берешь иголку, протираешь спиртом и… раз!
Когда сильно наболит, уже ничего не больно. Она проткнула нарыв, потому что он опал, а при нажатии марлевым тампоном скукожился. И сразу начала отпускать давящая, разрывающая боль.
– Разумеется, нужно, чтобы абсцесс созрел, – учила врачиха, но я понимала, что сама никогда не проткну нарыв иголкой, а еще боялась, что прокол, который проделала врачиха, закроется, потому давила на десну языком. Мне казалось, там снова собирается гной.
Шла домой, завесившись концом чалмы, словно плыла, счастливая, сонная, не боясь ни Шеи, никого на свете. Вспомнила, как мне вырвали первый раз коренной зуб, а Муза сказала: «Не расстраивайся, он больше никогда не заболит». Что-то Муза часто вспоминалась, и я подумала: не к добру.
Из еды не нашла ничего, кроме заплесневелого батона и консервной банки со ставридой, открытой три дня назад. Но это меня не расстроило, кушать расхотелось, а выпить решила для обеззараживания рта, немного, даже на этикетке отметила, сколько отопью из бутылки, хотя знала: отопью столько, сколько захочу. Приняла анестезии и – баиньки. Надеялась, засну. Фигушки.
2
Страшный сон снился. Встретила Музу, она молодая, веселая, в соломенной шляпе с полями, в шелковом платье с развевающейся юбкой. Подошла и спрашивает, почему я перестала рисовать. Я что-то мямлю, а она говорит, что ей всегда нравились мои рисунки, и подает мне один из них. «Видишь, я сохранила». Потом кто-то ее окликнул, она махнула рукой и побежала. И тут оказалось, что стою я, вроде бы, на сцене, хотя зрительного зала нет, а передо мной декорация: на темном фоне от кулис до кулис крутой, как радуга, белый мост. Кружевная решетка украшена цветами и гирляндами. Муза бежит по ступенькам на вершину моста, и я понимаю, что должна ее догнать, почему-то это очень важно. Я протискиваюсь на мосту среди каких-то людей в опереточных костюмах, теряю ее из виду, и вдруг снова мелькает соломенная шляпа, она уже спускается в кулисы на другой стороне. Я туда. Ё-пэ-рэ-сэ-тэ! За складками кулис ничего нет, стена. Перебираю пыльные занавеси, боюсь, что у меня начнется приступ астмы, но продолжаю рыться в тряпках. Куда Муза могла деться? Полная растерянность. Выхожу на середину сцены, поднимаю голову, разглядываю людей на мосту. И так мне грустно, отчаянно грустно… А в руках рисунок. И точно, это мой, я рисовала фигурки, которые видела в узорах кофейной гущи на чашках. Но что там за коричневые точки на рисунке, понять не могу, не складывается фигура, переворачиваю бумагу так и эдак, как вдруг понимаю, что там нарисован ужас. Ужас! Не знаю что именно, но что-то жуткое.
Ору. И просыпаюсь.
Полдень. Открываю рот, шевелю челюстями. Кажется, смогу почистить зубы. Смотрю в зеркало: рожа почти симметрична, но серый с желтизной гамак под глазом не проходит. Звонит Ярик. Не может сегодня приехать. Слава богу, а то еще вообразит, будто я с кем-то подралась.
От сновидения с Музой остался тяжелый осадок. Просто места себе не нахожу. Позвонила матери на мобильник, она – алё, алё… Отвечать не стала, отключилась, она-то моего номера все равно не знает. Все у них в порядке. Судя по ее голосу. И более того. Конечно, давно ее не слышала, но голос не загробный, как обычно, а даже, я бы сказала, веселенький, живенький такой.
Достали же они меня своим свинством и лицемерием. Мать говорит: сама выйдешь замуж, тогда поймешь. Спасибо, насмотрелась на долбаного отца и пришибленную мать, которая вытанцовывала перед ним. Говорит, хотела сохранить семью ради меня. Бред! Мне не нужен был отец, который вместо того, чтобы деньги зарабатывать, дрых пьяным или валялся перед телевизором и пялился в экран, или по бабам шлялся. И то, что мать кормила и его, и меня, уважения мне к ней не прибавило. Дура, вот и все. Как я могла ее уважать, когда она «Игорек, Игорек!», а он ее матом. Никогда этого не пойму. Никогда не выйду замуж, мне это не нужно. Я – кошка, гуляющая сама по себе.
Сколько ерунды всякой и дряни запомнилось, просто ужас какой-то. Вот вызывает меня мать, дверь в комнату закрывает. Отец угрюмый стоит. А она – мелодраматическим голосом:
– Мусинька, мы расстаемся с папой. С кем ты останешься?
Я в рев! Мне почему-то страшно, что родители разведутся, и стыдно. От меня ждут ответа, я представляю, что меня отдадут отцу, бросаюсь обнимать мать и ору сама не своя:
– С тобой, мамочка, с тобой!..
Проходит время, никто, разумеется, не развелся, но однажды мать снова вызывает меня и закрывает дверь в комнату. «Мы разводимся с папой…» Я захлебываюсь в соплях и слезах. «С тобой, мамочка!..» Отец молчит, как истукан.
Опять проходит время, опять та же сцена. Я уже не реву, я начинаю взрослеть и кумекаю, что мать пугает отца, чтоб за ум взялся. Только он и не думает пугаться. А я начинаю презирать их обоих. Но больше – мать.
А Муза… Больная на всю голову, на улице к мужикам цеплялась. Попросит какого-нибудь расстегнуть заевшую молнию на сумке, или того лучше – на куртке, тот, разумеется, отказать старухе в помощи не может. Натуральная нимфоманка. Позорище. Последнее время, что я жила дома, она совсем крезанулась, спрашивала мать, что за девка по квартире ходит. Это про меня. Но Муза даже лучше родителей, честнее, и ханжества материнского в ней нет. Чего нет – того нет. Вспомнила одно ее высказывание и заржала.
Мать спрашивает:
– Что такое бонус? В этом слове слышится что-то неприличное.
А Муза отвечает:
– Ты, наверное, спутала его с пенисом.
А сама она спутала хакера с факером.
Да, мне кажется это смешным, потому что я пошлая. Такое у меня чувство юмора. Когда по телевизору показывали эротику, мать орала в истерике: «Выключите телевизор». А при Музе – смотри, что хочешь. Однажды, чтобы позлить мать, я сказала:
– Подумаешь, все трахаются, потому что это потребность организма, и при чем тут замужество?
Мать разоралась, а Муза печально так посмотрела на меня и говорит:
– Бедные дети, у вас не осталось никаких тайн. Какое жестокое время.
Почему-то это запомнилось. Кстати, многие ее высказывания я помню. А материны? Ничего, кроме: «Влюбишься, поймешь», «Будет у тебя муж, узнаешь», «Родишь ребенка…» Не пойму! Не будет! Не рожу. Мне это не нужно.
Я эгоистка, как Муза. Но я другая эгоистка. Разный бывает эгоизм. Мать обвиняет Музу в том, что та ее никогда не любила. Этого я не знаю, но меня она любила, хотя на первом месте у нее всегда стоял Юрик. Она хотела, чтобы я стала художницей. Но сейчас ей все равно, она даже не помнит, кто я такая.
3
Вышла в сад. Он запущен, зарос травой, а в траве, словно костерки, пылают разноцветные кусты люпина. Мне нравится этот сад и его цветы, что растут без ухода. Собрала букетик изысканных веточек водосбора с цветками-мотыльками, цветками-чепчиками, поставила их в джезву. И мне так захотелось рисовать, что я взяла из буфета пузырек с зеленкой, воду, кисточку, чудом оказавшуюся в сумке среди моих шмоток, нарезала из рулона обоев листы бумаги и попробовала изобразить натюрморт-минутку.
