Он молчит. Ему нечего сказать. На лице написано вежливое сожаление. Он ничего не понял. Я сама иногда удивляюсь своей детской восторженности и глупости, а нынешнее воодушевление лишило последних остатков разума, веду себя как умственно отсталая. Теперь нам обоим неловко. И ощущение праздника, которое Дмитрий, конечно, не разделял со мной, исчезло.
Поужинали, выпили по бокалу вина, и осталось разойтись по комнатам.
– Наверное, вам скучно со мной, – сказала я. – Вы уж простите, вокруг столько интересной и нужной информации, а я со своим архивом…
– Помилосердствуйте, Любовь Ивановна, о чем вы толкуете? От всего, что я узнаю и запоминаю каждый день, у меня голова лопается, а с вами я отдыхаю. Как вы мне сегодня объясняли надпись на щите, помните?
– Будь в релаксе?
– Вот именно. С вами я в релаксе.
У меня горели глаза и щеки. Я сказала:
– Я с вами тоже. – И сконфузилась.
– И я очень благодарен вам за доброту и заботу. Я знаю, что никогда не смогу отблагодарить вас, как следовало бы, но я всегда буду помнить ваше великодушие.
Он говорил о том времени, когда вернется к себе в прошлое! Он действительно в это верит?
– Ладно вам, – сказала я. – Мы же родственники в некотором роде. Идемте спать. Мы с вами спим по несколько часов в сутки.
Постепенно я погружалась в туман. Грустная белая лошадь стояла по грудь в белой пелене. Если она ляжет спать, не захлебнется ли она в тумане? Я была Ежиком, который упал в реку. Меня несло по течению, я не могла сопротивляться и не знала, обрету ли твердую почву под ногами.
Со мной иногда случается, что на грани сна и бодрствования будто кто-то меня окликает. И я знаю кто, чей это голос, чьи модуляции. «Лю-юбонька!» – вот так. Позовет один раз, и я, вздрогнув, прихожу в себя. Это бабушка. Раньше меня иногда окликала и бабка Надя. Голос невыразительный, шепелявый: «Лю-ба!» – словно оладья на пол шлепнулась. Но давно уж я бабку Надю не слыхала, и голос ее вспоминаю с трудом, а бабушкин – живет во мне.
«Лю-юбонька!» – донеслось из тумана, и я пыталась удержать ее зов, ее голос. Ободрить она меня хотела или предупредить?
Очнувшись, я вдруг вспомнила, что, копаясь в архиве, видела фотографию с флигелем, но не обратила тогда на нее внимание. Мне кажется, она была в журнале или в газете, что-то смутное, наверное, старая газета, качество плохое. В голове прокручивались сегодняшние хождения по улочкам и каналу. А может, эта фотография мне приснилась, теперь я уже ни в чем не была уверена.
Вышла в кухню. Пью воду, звякаю чашкой, открываю и закрываю дверцу холодильника, чтобы он услышал и, если захочет, пришел бы. Я надеюсь на это, но он не появляется. Выходя из кухни, задеваю полой халата стопку рекламных газет на батарее, и она мягко плюхается на пол. Среди разлетевшихся газет вижу листок с нарисованным Музой домиком. Я сочла его выброшенным, а он лежал здесь, в газетах, и смеялся надо мной. Все правильно: приросший, прилепившийся, притулившийся, прильнувший к большому дому флигелек. На первом этаже арка, ведущая по двор. В окне умывается кот. В окнах второго этажа цветы в горшках. В большом полукруглом чердачном окне – гипсовая голова, стопка книг и горшок с кистями. Хороший рисунок, выполнен фломастером, подмазан тушью для ресниц и губной помадой. Вот теперь я с полным правом могла постучать к Дмитрию и сообщить о находке.
Не решилась. Тихонько пела:
– На ясный огонь, моя радость, на ясный огонь.
Езжай на огонь, моя радость, найдешь без труда.
Уже засыпая, вспомнила, что весь день не думала о Машке. Я ее отпустила?..
24
Во сне я плакала. Не в сновидении, а во сне – подушка была мокрая от слез!
Дмитрия я очень взволновала рисунком Музы и утверждением, что существует еще одно изображение флигеля, предположительно, фотографическое, зарытое в обработанном нами бумажном хламе.
Я снова вывалила бумаги из комода и стала их пересматривать. А может, это открытка или фотография с флигелем, вложенная в конверт с письмом?
– Не могла я видеть эту фотографию в журнале из тех, что вы разбирали?
– Нет, потому что я бы ее первым увидел и узнал.
Мы сели завтракать, потом я снова ершила ворох писем, пока не позвонил Ситник из Музея фотографии с вопросом, можно ли прислать ребят за ящиками с негативами. Я сказала, можно, и вспомнила: это была не открытка, не картинка в журнале, а негатив! Мы с Дмитрием подвинули стол к кухонному окну и начали пересматривать негативы. Нашли стеклянную пластинку еще до прихода школьников.
Тот самый флигель! На конвертике, в котором лежал негатив, надпись: «1926».
– Ну, конечно, здесь даже просматривается гипсовая голова в чердачном окне, а в первом этаже – кот.
– И что же, голова и кот так и красуются в окнах с двадцать шестого года? – озадаченно спросил Дмитрий.
– Очень странно. А может, у Музы была фотография с этого негатива и она с нее рисовала?
Я смотрела-смотрела на негатив и рисунок, и с чего мне пришла в голову мысль, будто в этом флигеле жил мой дедушка, понятия не имею. Возможно, я слышала об этом что-то от Музы?
Мы отдали школьникам ящики с негативами, кроме одного, и я позвонила тете Лёле, чтобы спросить, не помнит ли она, где жил мой дедушка, не в районе ли Сенной площади?
– Когда он вернулся со своей второй женой, они жили где-то у Нарвских ворот, – ответила она, а подумав, добавила: – А в районе Сенной жил какой-то его родственник.
– Я никогда не слышала о его родственниках.
– Может быть, это был товарищ. А знаю я об этом вот почему: когда твой дедушка жил на Алтае, он прислал бабушке посылку, и в ней было какое-то письмо для передачи этому человеку. Мы с Музой его отвезли и отдали.
– Вы не помните адреса?
– Что ты, Люба, это же было очень давно, мы были девочками. Еще метро не построили, еще храм стоял на Сенной, потом его взорвали.
– А как выглядел дом родственника? Это не был флигель с аркой?
– По-моему, это был обычный дом.
Вот что сказала мне тетя Лёля, а минут через двадцать перезвонила:
– Ты спрашивала, как выглядел дом? Описать его не могу, но, пожалуй, знаю, как найти улицу, где он находился. Тебе это интересно?
– Даже очень!
– Совсем рядом с ним – только не спрашивай, справа или слева, на той стороне или противоположной, этого я не помню – был другой дом, серый, гранитный, и над дверью парадного, в полукруглой нише – рельеф: обнаженный жилистый мужчина. Я бы ничего этого не запомнила, если бы мы с Музой не обнаружили в лице и угловатой фигуре скульптурного мужчины сходство с нашей математичкой – Надеждой Ефимовной. Может, и после этого не запомнила бы, но мы долго стояли перед дверью и смеялись, а потом всю дорогу сочиняли дурацкие стихи, где рифмовалась «Надежда» и «одежда». Одно двустишье даже вошло у нас в обиход: «Без одежды нет Надежды».
