В нижнем ящике комода мне попалась тонкая книжка с иллюстрациями Билибина – сказки Пушкина. Это был первый Пушкин, с которым я познакомилась в детстве, и сказки его так навсегда у меня и остались в образах Билибина.
Билибин умер в блокаду.
И снова у нас случилась ночь разговоров. Она не планировалась. Мы разошлись по комнатам, чтобы пораньше завалиться спать, ведь накануне легли под утро и встали рано. И вдруг он постучал ко мне, резко, торопливо, будто что-то случилось. А случилось то, что по телевизору шла какая-то мракобесная передача. О времени. Он воспринял все крайне серьезно: область повышенной гравитации и область отрицательных энергий, ловушка времени, кротовина, в которой замедляется время… Он думал, что это научная передача, и надеялся, что я в этом разберусь. Он не хотел верить, что все это вранье. И про зоны разлома с эфирными выбросами, про карман пространства и времени и про искривленное пространство, которое позволяет проскользнуть в другой мир…
– Как же я проскользнул? – задал он резонный вопрос.
– И в самом деле, как? И почему другие не попадали в искривленное пространство подворотни, ведь она в центре города?
Я думала об этом на полном серьезе. Значит, верила, что он оттуда?
За разговорами мы опять просидели уйму времени. Он рассказывал, как Муза жила в Коломне у генеральской дочери, о ее племяннице Анне и семейном докторе, который, как говорится, попал как кур во щи. Арестовали доктора по подозрению в разных убийствах. Первое из них – отравление Анны. Юная девица, обманутая каким-то военным, чтобы избежать позора, решилась избавиться от плода. Только помогал ей в этом не доктор, а кухарка, которая привела старуху-ворожею. В других убийствах доктора обвинил его внебрачный сын. Муза считала, что сын оговорил отца, потому что тот собирался жениться и этот брак лишил бы сына наследства. Однако, чем закончилось разбирательство и удалось ли доказать непричастность доктора к этим смертям, Дмитрий не знал. А еще он рассказал, как Муза прибежала к нему в ночь смерти Анны, как они венчались и как потеряли друг друга, потому что Муза испугалась полиции, хотя ей, как жене Дмитрия, ничего не угрожало.
– Ну, а теперь расскажите что-нибудь вы, – попросил Дмитрий. – Не о Музе, о ней вы не можете говорить с любовью.
Это правда. Поэтому я стала рассказывать о себе и не заметила, что говорю такое, о чем никто, кроме Вальки, не знал. О Машке. Она – красавица, вот она действительно похожа на Музу, и ей был дан талант, а она и себя, и талант погубила. В ней работает какой-то механизм самоуничтожения. Я подозреваю, что у нее с головой не все в порядке. А может, у нее СПИД? Иначе просто нет объяснения тому, что Машка не думает ни о себе, ни о других, ни о завтрашнем дне, будто его не будет. Ужас в том, что помочь мне никто не может, а у Машкиного отца своя жизнь. Я живу в постоянном ожидании несчастья…
Дмитрий слушал внимательно, смотрел с задумчивым состраданием, а точнее с сострадательной задумчивостью. И вдруг я подумала: не обо мне он задумался.
Господи, как стыдно! Зачем я говорила все это? Об этом вообще надо молчать.
22
Валька утверждает, что у Музы нескладуха между внешним и внутренним возрастом. Внутренне она не стареет. А у меня обратный процесс. Внутренне я постарела раньше, чем внешне.
Почему некоторые сохраняют способность влюбляться, любоваться окружающим, интересоваться всем на свете, а другие ее теряют? Муза – молодая, я – старуха.
Среди бабушкиных бумаг нашла старый потертый кожаный кошелек с тиснением – панорамой Таллина. Кошелек ссохся, стал совсем плоским и твердым, как сухарь. Заглянула внутрь – пусто. Бросила его в коробку с ненужными бумагами, но, словно меня кто одернул, достала и ногтями подцепила уголок кармашка на задней его стенке. Там лежала маленькая бумажка, раз восемь сложенная, как шпаргалка. На ней мелко-мелко было написано:
«Живущий под кровом Всевышнего, под сению Всемогущего покоится. Скажет он Господу: «Заступник мой, прибежище мое, Бог мой, на Которого уповаю!» Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы. Перьями Своими осенит тебя, и под крыльями Его безопасен; щит и ограждение – истина Его. Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, беды, во тьме приходящей, недуга и беса полуденного…» И т. д.
Я спросила у Дмитрия, что это. Он ответил: псалом. А я думала молитва.
– А это и есть молитва, просьба о заступничестве, – сказал Дмитрий и улыбнулся ласково, как улыбаются детям. И мне стало так хорошо на душе.
23
Дмитрий любит смотреть телепередачи про животных и читать «Науку и жизнь» за семьдесят шестой – семьдесят девятый годы. Почему именно эти? Потому что это годы проживания в нашей семье Эрика Косого (фамилия настоящая, не прозвище), который выписывал журнал. Вот все, что от него осталось. Когда мы с Дмитрием доставали с антресолей дедушкины негативы, сняли и пропыленные связки журналов. А еще Дмитрий внимательно рассматривал два тома «Истории русского искусства». Из живописи ему понравился Брюллов, Александр Иванов и передвижники. А больше всего поразила «Тройка» Перова, смотрел и смотрел на нее и, думаю, забыл про всяких летающих влюбленных и вместе с ними весь русский авангард. Этим авангардом, а также собственной родословной и старыми бумагами я уже затравила его. Он одаривает меня своей замечательной улыбкой и говорит, что, конечно, Перов ему ближе, чем Филонов, но к авангарду он уже привык, а семейный архив для него не чужой, ведь это прошлое Музы, и вообще он рад мне помочь. Я для него так много сделала…
Мы снова зарылись в бумагах. Я нахожу то, что сначала приняла за книжечку, переплетенную в холстинку, а это альбом, и в нем рисунки, причем очень давние, наверное, годов двадцатых. Наброски пейзажей, моментальные этюды, портретные зарисовки, большинство которых изображает дедушку, в чем нет сомнения, уж очень у него характерная внешность. А еще какие-то композиции размером с крышечку спичечного коробка. Какие-то кубики-ромбики, рисунки скрипки во всех проекциях и всякое другое. Отнесла альбомчик Дмитрию и пошла к себе разбираться дальше. Вдруг он появляется на пороге весьма взволнованный и сует мне под нос раскрытый альбомчик с какой-то городской зарисовкой.
– Вот та злосчастная подворотня!
– Не может быть! Вы уверены? – спрашиваю, а сама вспоминаю пропавший рисунок Музы. Только этот рисунок исполнен легкой, воздушной линией, общо, без всяких подробностей, а у Музы было достаточно деталей, кот за окном рядом с подворотней, еще что-то.
– Конечно, уверен. Мне этот флигель вовек не забыть.
– Зачем вы вообще входили в эту подворотню? Вы хотели проверить ее действие?
– Я же вам говорил: искал Музу. Было ощущение, что меня ведет судьба, а когда понял, что попал через проходной двор в другое время, стал искать Плуталову улицу.
– Где же этот флигель?…
Мы стали рассматривать карту города, но Дмитрий ничего не мог узнать.
