Странными были пейзажи, словно не бабушкиными. Она любила сочные краски, а эти холсты были написаны в ржаво-коричневых и грязно-синих тонах и изображали очень мрачную фабричную архитектуру. Не было здесь ни намека на деревья, воду, и почти не было неба, а незначительные его лоскуты, неприкрытые объемами зданий, были похожи на клубящееся месиво невесть чего. Холст, найденный нами, такой же: городской пейзаж, создающий ясное ощущение поздней промозглой и бесснежной, обморочной осени.
Канунникова рассказывала о своем открытии Дмитрию так, словно уже сочиняла новую статью о находке недостающей части триптиха.
– Эти картины, написанные плотно, землистыми красками, появились как переживания тягот войны, а также потому, что у художницы не было красок, – торжественно вещала она.
– Тогда почему в том же сорок пятом году были написаны воздушные светлые пейзажи? – спросила я гнусным голосом.
– Видимо, светлые, яркие картины писались еще в Алма-Ате, а, вернувшись в Ленинград и увидев, что с ним стало, она создала мрачные картины теми красками, какие нашлись.
– Вернулась она в Ленинград в сорок четвертом году.
– Значит, были обстоятельства, которые повлияли на нее годом позже. Сначала радость возвращения, а потом вспышка депрессии.
– Это правда, обстоятельства были, – сказала я с вызовом. – А скажите, вы уверены, что пейзажи написаны бабушкой? Ни один из них не подписан. Ведь если развить эту тему, получилось бы еще одно открытие.
Как негодовала, как вспучилась хреновая искусствоведка, как нервно дрожало монисто на ее груди. Как же она досадила мне своим выпендрежем и неприкрытым интересом к Дмитрию! Я не могла дождаться, когда она отвалит.
Не помню, когда меня осенила странная мысль о странных пейзажах, но мне всегда казалось надуманным предположение об отсутствии у бабушки красок. Почему у нее не было ярких красок, зато оказалось много серо-буро-малиновых? Что-то здесь не так. Варилось во мне это несогласие, варилось, пока однажды не осенило: не тяготы войны запечатлелись в страшных пейзажах. Эти холсты родились после поездки на Алтай, как реакция на крах в женской жизни. Рассказать о своем подозрении было некому. Муза и говорить об этом не стала. Женская судьба, любовь? Бабушку это совсем не интересовало. Вот что она мне сказала.
Пусть Канунникова пишет что хочет, рассказывать, как было на самом деле, я не стану. Это мой с бабушкой секрет. Я разгадала его, потому что чувствую и люблю ее, и ситуация у нас схожая: и ей и мне изменял муж. Только у меня кишка тонка по сравнению с бабушкой. Я обманывала сама себя, чтобы удержать мужа, а бабушка без скандалов и упреков отказалась от личной жизни. Страдала она или нет? «Триптих» говорит – да. Но она не жаловалась.
Муза никогда не была интеллигентна. Я – тоже. А бабушка – была, ведь интеллигентность – не образование, а чувство справедливости и собственного достоинства, меры в поведении. Бабушка не считала, что главное в жизни срывать цветы удовольствия, и не кричала: «Я в отчаянии», – когда отчаивалась.
Муза неоднократно повторяла: «Ей было чуждо все женское, женственное, чужда сама любовь». Муза почему-то отказывала ей во всем, похоже, и в интимных отношениях, хотя в таком случае не понятно, откуда она сама взялась. По крайней мере, в понимании плотской любви она ей точно отказывала. Интересно, что ни Муза, никто другой никогда не обращал внимания на бабушкину «Обнаженную», ведь по сути своей это не просто очень красивая, но и чувственная картина.
На оливково-бежево-сиреневом фоне почти по диагонали тонет, тает в дымке прекрасная женская фигура. Дивная линия спины, ног, подкосившихся от истомы, воздетых рук… Женщина в объятиях мужчины!
Весь фокус в том, что мужчины на картине нет!
21
Он ждет вечернего звонка Вальки, чтобы узнать, как дела у Музы. А я из возбужденного состояния впадаю в заторможенное, из деятельного – в пассивное. И вдруг начинаю напевать:
– Мой конь притомился, стоптались мои башмаки.
Куда же мне ехать, скажите мне, будьте добры?
Вдоль красной реки, моя радость, вдоль красной реки,
До синей горы, моя радость, до синей горы.
Уж не помню, когда я пела. И что пою – не знаю. Ей-богу, это из репертуара Музы.
Валька сообщает: в больнице все в порядке. Муза на зубы не жаловалась, но теперь у нее новая заморочка: сторож, видите ли, по улице с колотушкой ходит, а она спать не может. Сестричка говорит, у нее бухает в голове от давления, врач ей таблетки прописала. Теперь, вроде, и сторож стучать перестал. Так что дела налаживаются.
Договорились, что завтра я схожу к Музе, чистую одежду для нее принесу, послезавтра – тетя Лёля пойдет, а потом – снова Валька.
А дальше случилась удивительная ночь.
Дмитрий рассказывал о своей жизни, как маленьким жил в Петербурге, как оказался в Италии, учился в университетах, занимался морскими моллюсками, потом – птицами, как путешествовал, вернулся на родину, познакомился с Музой и полюбил ее. Я несколько раз включала чайник, но забывала налить чаю. Время остановилось, а может, его и вообще не существовало, ведь время – понятие абстрактное, тем более за окном светло, как днем. То, что говорил Дмитрий, невозможно придумать, если только он не пересказывал какую-нибудь книжку. Но не было в повествовании неувязок, а масса деталей, незнакомых мне названий, слов латинских, французских или испанских, в общем, иностранных слов, делали повествование удивительно реальным, увлекательным и красивым. Может, я готова верить чему угодно, и истина уже не важна? А кому она нужна, эта истина, которая не заменит ни счастья, ни душевного покоя.
Мы расстались в пятом часу утра, и заснула я, едва коснувшись подушки, а в восемь вскочила бодрая и выспавшаяся. Машка не тревожила меня. Как всегда, она была со мной, но мысли о ней не мучили меня. В душе наступила благословенная тишь. Раньше такое случалось из-за усталости, когда я переходила рубеж страданий и включался предохранитель – отупение. Это быстро кончалось. Но теперешнее состояние не было бесчувственным, и причина была другая. Я боялась, я не желала, чтобы оно кончилось.
Дмитрий, разумеется, не обратил внимания, что я вырядилась, как на парад, и даже подкрасила ресницы старой высохшей тушью. Предложил поехать со мной и подождать возле больницы. Фига с два. Сегодня он пойдет в зоомузей. Причесываясь у себя в комнате, увидела в зеркале горшок на окне с долговязым сиротливым стеблем гибискуса. Прихватила его, чтобы по дороге оставить возле помойного бака, сейчас тепло, не замерзнет. Пусть без меня продолжает борьбу за жизнь.
На лестнице появились новые надписи: «Любите фсех и фсюду!» и «Приходи ссять в лифт». Заметил, говорит: «Раньше этого не было». Завела его в метро и объяснила, что такое жетоны, турникеты, электрички. Ступая на эскалатор, взяла его под руку. В вагоне была толкучка, меня прижало к его груди, могла бы и высвободиться, но закрыла глаза и замерла, боясь дышать. Прямо как школьница. Довезла его до «Василеостровской» и проводила до эскалатора, потом отправилась к Музе.
