На стеллаже нахожу книгу «Русский авангард». Бабушкины страницы заложены Машкиным рисунком: скачущий конь с закутанным в плащ всадником, который сидит спиной к голове лошади, лицом к хвосту. Что-то жуткое в коричневом, «кофейном» рисунке. Манера необычная. Машка любила такие фантазии, рожденные из пятен, потертостей на обоях и узоров кофейной гущи. Я помню такие рисунки. Иногда – четкие, цветные, иногда – не совсем определенные, точечные, «кофейные». Выразительные животные и люди. Город, будто обросший ракушками и кораллами. Голова, как у двуликого Януса, с двумя профилями – женским и мышиным, а от шеи до пола пышная юбка-колокол. А может, это и не одежда, а холм, увенчанный головой.
Подобные штуки она еще в школе делала, а Иванченко, увидев, как она разглядывает в чашке кофейную гущу и рисует, сказал: «Может у нее шизофрения?» Муза была в гневе. Ей нравились Машкины рисунки.
Положила рисунок на стол, бросила прощальный взгляд на комнату и закрыла дверь. Машка не звонит уже второй месяц. Я свыклась с таким положением. Нет, не свыклась. Никогда не привыкну.
Дмитрий читал журнал «Театр». Отдала «Русский авангард» и зажгла ему настольную лампу.
Пыталась заснуть, ведь глаза сами закрывались, но сон не шел. Лежала, лежала – вдруг вспомнила, что не закрыла дверь на ключ. А зачем? Он не придет меня душить или насиловать, иначе я вообще идиотка и лишена всякой интуиции. Все-таки встала и закрыла. Внезапно пришла в голову мысль: а как он нашел нашу квартиру? Муза ему адрес оставила?
Поскольку заснуть я уже не надеялась, взялась разбирать письма: личные и деловые, от разных людей и от дедушки. Деловые требовали соображения, которое я никак не могла активизировать. Взялась за дедушкины письма. В основном они были обращены к Музе, причем писал он ей, когда она и читать еще не умела.
Честно говоря, к деду я относилась без всяких сантиментов, поскольку он был изменщик и бросил бабушку, а также потому, что Муза его любила больше бабушки и противопоставляла ей. Но то, что я прочла, меня растрогало. Это были очень хорошие письма. Господи, никто в жизни ко мне так не обращался!
«Золотко мое ясное», «Родная моя голубушка», «Кисуля», «Дочурка моя златокудрая…» «Дорогой Барбос, самый любимый из всех барбосов…»
«Чрезвычайно обрадовался твоим каракулькам, очень гордился, что ты сама написала, всем показывал твое письмо, и все удивлялись, какая умница моя дорогая доченька…»
«…Передай привет маме и низкий поклон бабушке за то, что не забывает меня. А я всех вас помню, думаю о вас по тысячу раз на день и люблю, люблю, люблю мою маленькую ежишку…»
«Ты еще спишь, темно за окном. Но скоро ты проснешься, мама нарядно оденет тебя, возьмет за руку и поведет первый раз в первый класс. Я всегда мечтал, что сам отведу тебя в школу…»
«Я живу в удивительно красивом месте, на берегу Малинового озера. Знаешь, почему оно так называется? Потому что до краев налито малиновым вареньем. И представь себе, здешних жителей этим вареньем не соблазнишь, настолько они объелись им. И я, сказать по чести, уже пресытился и употребляю его только при простуде…»
На Малиновом озере был Алтайлаг, где дед находился в заключении, а потом жил еще лет пять на поселении.
И письмо от Музы. Детский почерк, отсутствие знаков препинания. Видимо, написано после поездки с бабушкой на Алтай:
«…Привет тете Дусе, дяде Приходько и кролику. Пускай кролик вспомнит, как мы с ним гуляли…»
Тетя Дуся – вторая жена деда.
Письма погрузили меня в чужой и родной мир, о котором я словно знала когда-то давно, но забыла. И я была уверена, что засну с мыслями об этой давно прошедшей жизни, полной нежной родственной любви. Но через некоторое время, будто кто переключателем щелкнул. Так, задремав или заснув, я пробуждаюсь от страха, как от толчка, и возвращаюсь в свое безрадостное существование. Снова и снова веду бесконечный разговор с Машкой, упрекаю ее, уговариваю, стыжу, гневаюсь, обижаюсь, внушаю доброе, пытаюсь что-то объяснить, прошу сжалиться надо мной и собой, ведь она у меня единственная, и вообще у меня больше никого нет. Как выматывают эти безответные монологи, когда в голове крутится поток слов, а стрелка часов отмеряет и два часа, и три, и четыре. Это и есть ад.
Только напрасно я думаю, что мои монологи безответны. Она давно все сказала своим молчанием.
18
Главное – пережить ночь. Утро прогонит недобрые тени и страшные мысли. Так я думаю ночью, а каждое утро просыпаюсь с тяжелыми мыслями. Но ведь так было не всегда. Наверное, в детстве, в юности я вставала с легким сердцем и ожиданием хорошего? Хочу вспомнить, как это было, и не могу.
Смотрю на Дмитрия, словно на нерешенную задачу, которую и решить невозможно, потому что условие неправильно записано. Потом, в сутолоке дня, в массе произнесенных слов, подозрительность стирается, а с утра сплошная настороженность и недоумение. Откуда он взялся на мою голову? Кто он? Что происходит?
Он сидит в кухне с «Русским авангардом».
– Ну, как авангардная живопись? – говорю я и, не дожидаясь ответа, задаю еще один вопрос: – А скажите на милость, как вы нашли нашу квартиру? Муза адрес оставила? Должна вам сообщить прелюбопытное известие: этого адреса в ваше время просто не существовало.
– Дома не было, а улица была, – спокойно говорит Дмитрий. – Это я знаю, она и называлась Плуталовой по имени владельца кабака.
– И улицы как таковой не было. И сомневаюсь, что генерал Плуталов, комендант Шлиссельбургской крепости, имел здесь кабак. А именно в его честь улицу и назвали.
– Вероятно, что так. Раньше я здесь не бывал, а Муза приезжала посмотреть, где построят ее дом.
– И что же она увидела?
– Захолустье.
– Уверена, она даже не знала, что до двадцатого века это был тупик, и попасть туда можно было только с Малого проспекта. Вряд ли она нашла его. Улицей он стал гораздо позже, когда его довели до Большого проспекта, когда построили здесь гимназию.
– О гимназии я тоже слышал, видел ее и даже пытался туда зайти, но охранник не пустил. Там училась и Муза, и ее матушка.
– Я тоже там училась. И моя дочь там училась. При бабушке она называлась Петровской, при Музе – школой имени Ушинского, при мне была просто сорок седьмой школой, а при Машке – имени Лихачева. Ученый у нас был такой, Лихачев, он тоже эту школу окончил.
Гипноз начался. Я уже забыла о своих тревогах и радостно закудахтала на любимую краеведческую тему.
– Интересно вот что: улица названа Плуталовой по имени генерала, а не потому, что люди здесь издавна плутают. Однако как раз здесь и плутают! Не на параллельных Ординарной, Подрезовой, Подковыровой. Там не плутают, а на Плуталовой – плутают! Но никакой мистики. Когда Плуталова была тупиком, дома были пронумерованы не от центра города, как на других улицах, то есть от Большого проспекта, а с обратной стороны, откуда начинался тупик. И сейчас путаница продолжается, потому что дом, выстроенный по Плуталовой, к примеру, имеет адрес по соседней улице, Бармалеевой. А некоторые дома имеют адреса даже по трем улицам. Вот я и хотела спросить, как вы нашли наш дом и квартиру?
