Врачиха вздохнула, словно утомилась от моих сбивчивых и ненужных ей объяснений, повторила: в больнице делают, что положено. Но мне показалось, она все-таки рассчитывает на благополучный исход, потому что сказала:
– На улицу ее нельзя отпускать одну, и дома надо за ней следить. Какие гарантии, что она не устроит пожар, не откроет воду или газ? Если вы не можете организовать присмотр – надо нанимать сиделку.
– А когда я смогу забрать ее домой?
Врачиха не сказала ничего определенного, однако я поняла, что выписка Музы не за горами, впрочем, я и раньше знала: со старческим маразмом в больнице не держат. Маразм требует не лечения, а ухода.
– Как же поступают, если присматривать некому, а денег на сиделку нет?
– Кто как может. Конечно, все упирается в деньги, а если их нет, вариантов не много: либо как-то приспособиться, либо – интернат. Но устроить старика в интернат очень трудно, и условия там сами знаете… А пока надо бы навещать ее каждый день. В любое время, до восьми вечера, хотя лучше в первой половине дня. У вас есть такие возможности?
– Буду приходить.
– Тогда я вам выпишу постоянный пропуск. И одежду ей принесите, умывальные принадлежности, посуду. Хорошо бы и постельное белье, с этим у нас трудности. И подкармливать пациентку надо, еда скудная. Сказать вам, сколько расходуется на питание больного в день? Вы все равно не поверите…
В палате духота и вонища. Два окна. Одно у кровати Музы, другое возле спящей старухи. То, что у Музы – забито гвоздями, открыла второе. Ни дуновения воздуха. Зато спящая восстала, страшно возбудилась и потребовала закрыть окно. Пыталась ее урезонить, бесполезно. Пришлось закрыть. Потом я приставала к сестрам и санитарке, чтобы перестелить постель. Вежливо, старалась их не раздражать, чтобы это не отразилось на Музе. На первом этаже больницы – кафе, аптека и торговые точки с галантереей, книгами и всякими глупостями. Купила памперсы на все имевшиеся деньги, обустроила Музу, уходя, погладила по голове, сжала ее руку, стараясь ободрить. Ноль внимания.
Вышла из больницы и надышаться не могла. Цветет шиповник, на газоне девочка выгуливает на поводочке хорька, пахнет нагретая солнцем трава. Смеются девушки, мамаша с ребенком спешит домой, прогуливаются подростки с баночками пива, в небе летит огромная связка воздушных шаров. Кругом жизнь. Я ощутила ее непривычно остро, но словно со стороны. Это не для меня. Моя жизнь – мрак.
Дорога до дому – час с небольшим на трамвае и метро. Еле тащилась, в голове туман и крутится фраза: «Вот несчастье. Вот несчастье. Вот несчастье». Какая-то женщина спросила, не плохо ли мне.
Мне плохо. Нужно дожить до приезда Вальки, с ней будет легче. Дома не стала убираться и готовить, все равно не из чего – продуктов нет. Гори все синим пламенем! Упала на постель, то ли заснула, то ли задремала, и сон приснился умиротворяющий какой-то, а какой – не помню, что-то связанное с бабушкой. Я не видела ее, но она была рядом, я прижималась к ней и плакала. Слезы приносили облегчение, и я до последнего пыталась удержаться в дремотном состоянии, чтобы только не возвращаться к безнадежной действительности. Кажется, я впервые плакала во сне. Жаль, я не умею плакать наяву. А более всего жаль, что я не верю в бога. С богом я не была бы так одинока.
Когда я спрашиваю: «Почему все это – с Музой, Игорем, Машкой – выпало на мою долю?», Валька говорит: «Нипочему. Другого ответа не ищи. Его нет».
2
Не ела, не пила, телевизор не включала, лежала, не представляя, который час, потому что за окном белые ночи, и курила, прикуривая одну сигарету от другой. Поднял меня телефонный звонок. Тетя Лёля. Милая тетя Лёля! Как хорошо, что она позвонила.
– Здравствуй, Любаша. О матери нет сведений?
И тут я вспомнила, что, увидев Музу на больничной койке и подумав, что она при смерти, я позвала ее: «Мама!», – чего никогда не делала. Младенцем я и слова такого не знала, первое мое слово – Муся, а когда детский язык обрел гибкость – Муза. И Машка не звала ее бабушкой, а только Музой. Она никогда и не была ни матерью, ни бабушкой, но она и Музой ни для кого не стала!
– В больнице Муза, я сегодня к ней ездила.
Наверное, в моем голосе было все: и тоска, и обида, и страх, и даже облегчение, что тетя Лёля объявилась, и я не одна. В общем, она все поняла.
– Сейчас приду, – сказала она и повесила трубку.
Идти ей недалеко, она живет в двух кварталах от нас. Я высыпала в унитаз окурки из пепельницы, стоявшей на полу у кровати, поправила постель, умылась, прошлась шваброй по линолеуму в кухне, подтерла пятнышки на газовой плите. Поставила чайник.
В детстве я очень любила тетю Лёлю, ее и тетю Граню. Это школьные подруги Музы. Интересно, что при своем, мягко скажем, неординарном характере Муза с детства на всю жизнь сохранила двух близких подруг. Я – одну. Моя несчастная дщерь – ни одной. Тетя Граня (ее звали Грануш – это армянское имя) умерла лет десять назад, и муж ее умер, а детей у них не было. Тетя Лёля и тетя Граня были в нашей семье как родственницы. Но, повзрослев, я от них отдалилась, потому что они были подругами Музы, а мне хотелось бежать от всего, что связано с Музой.
Тетя Лёля – железная леди, суперженщина. Она окончила испанское отделение университета, занималась переводами, написала диссертацию, и она до сих пор работает – переводит. В жизни ей досталось. Муж объелся груш. Не знаю, куда он делся, но случилось это, когда тетя Лёля была молодой. Больше она не выходила замуж, и, насколько я знаю, любовников у нее не было. Она вырастила дочку, которую я не помню, потому что она была намного старше меня и рано умерла от лейкемии, оставив тете Лёле внучку. Ее тетя Лёля тоже вырастила. А та родила тете Лёле правнучку с синдромом Дауна, сама уехала в Германию и вышла там замуж. Теперь тетя Лёля живет с дряхлой сестрой (причем это ее младшая сестра!) и с тринадцатилетней даунихой Катей, которая разумом – маленький ребенок.
Мужественный человек тетя Лёля, не то, что я. Она вынесла личные несчастья, не сломилась, добилась успеха в своей профессии, и теперь, когда старухи ее возраста вызывают лишь жалость, она продолжает везти на себе домашние заботы и зарабатывает деньги. И она никогда не жалуется, не говорит, что в отчаянии, не спрашивает, почему все эти несчастья свалились именно на нее. Может, она верующая? Я об этом ничего не знаю. Или терпение и смирение дает не только вера?
Старость тетю Лёлю не берет. Тьфу-тьфу! Мозги у нее варят и движения живые, не деревянные. Она только уменьшается в размерах. Я обняла ее. Она словно маленькая птичка.
– Мне и угостить вас нечем, – говорю. – Но есть хороший чай и печенье.
– Я не угощаться пришла.
Обрисовала ей ситуацию. Музу нашли на улице без сознания, вызвали скорую. Это было в понедельник, поздно вечером. Где она провела этот день и предшествующие сутки – неизвестно, и вряд ли она сама об этом помнит. Почему в справочном о доставленных в больницы людях, куда я звонила, никакой информации не дали, тоже неизвестно, но теперь и не важно. Теперь я не знаю, как быть, как жить, впрочем, уже давно не знаю.
