В этот первый наш с Дмитрием вечер мы бродили по саду, сидели в беседке и говорили, не переставая, говорили обо всем, что приходило в голову, но не о моих тайнах. Дмитрий рассказывал о вилле, где прошло его детство. Его воспитатель, Евгений Феофилович Арепьев, жил не в самой Флоренции, а рядом, в тридцати минутах езды, в маленьком городке Фьезоле, который, как утверждают, еще старше Флоренции. О первом в своей жизни путешествии рассказывал – о поездке в Неаполь и посещении раскопанных развалин Помпеи, города с улицами, домами, форумами, храмами, портиками и театрами, похороненными Везувием вместе с жителями, их имуществом, статуями и драгоценностями. Легкий дым курился над вулканом, а ночью он поблескивал пламенем, и многие боялись извержения, но вместе с тем беспокойный Везувий привлекал в Неаполь толпы путешественников. Дмитрий поднимался к кратеру, видел застывшие волны лавы, слышал глухой шум. Эта поездка состоялась как раз в то время, когда в Россию с триумфом привезли картину Брюллова «Последний день Помпеи».
Рассказывал Дмитрий об Италии, о войне, которая там идет, об итальянцах, о голых и грязных нищих мальчишках, которым и нужно-то всего кусок хлеба и апельсин, чтобы веселиться, купаться в море, драться и кувыркаться, как на этюдах Александра Иванова. Нищета в Италии не скрыта, но не производит такого страшного и удручающего смертельной безысходностью впечатления, как в Петербурге. Там вечное солнце, а вечером светло не только от фонарей, освещены окна кофеен и лавок, уличные торговцы ходят с лампами и факелами. После жаркого дня тянет прохлада улицы, и всяк выходит посидеть на воздухе, посудачить, поужинать, потанцевать.
– В Петербурге все съедает туман, даже фонарный свет, и народ вечерами расползается, чтобы укрыться в домах, ведь на улице холодно и не безопасно, – с горечью сказал Дмитрий. – Здесь закрытая жизнь, ипохондрия и насморк, здесь не смеются на улице, все бледно и многое кажется, чего нет на самом деле: неглупое – глупым, нескучное – прескучным. В Италии живут ради жизни, поскольку она сама по себе ценность, в России – иначе. Тут нужна цель, идея – иногда совершенная выдумка, ради чего жить, иначе ничего не получается.
Мы говорили о смысле жизни, и это совсем не смешно, как может показаться, о его петербургских друзьях, и, в частности, об одном зоологе-любителе и недюжинном музыканте, с которым Дмитрий познакомился в Италии. Жил этот человек на углу Малой Мещанской и Столярного переулка. Уж не в доме ли Раскольникова? У него была смешная фамилия – Шмыгора. Иван Петрович Шмыгора! Дмитрий сказал, что хочет познакомить меня с ним, но я попросила повременить со знакомством, потому что мы еще друг с другом недостаточно познакомились.
Я рассказывала Дмитрию о матери и об отце. В основном, об отце. Почему-то вспомнила, как мы гуляли с родителями возле пруда. На поверхности воды расходились круги, и я спросила, отчего они? Мама сказала: рыба играет. А там как раз рыбак сидел, он сказал: никто там не играет, это выходят газы, скопившиеся в иле. А папа потом мне и говорит: «Никакие это не газы. Знаешь, отчего круги? Оттого, что рыбки подплывают к поверхности, видят себя, как в зеркале, а думают, что это другие рыбки, и целуют их. Круги – от поцелуев». Мама тогда рассердилась, она всегда в таких случаях сердилась и говорила: «Нечего внушать ребенку глупости». Мой папа был добрый фантазер, а мама – прагматик. И так уж получилось, что я долгое время не могла ей простить, что она была другая, чем мы с отцом. И я с ней всю жизнь спорила, а когда она умерла, продолжала спорить и только недавно перестала. И так стало хорошо! Словно она отпустила меня на свободу. Или я ее. Если бы я была верующей, наверное, было бы легче справляться с подобными переживаниями…
Дмитрий тоже не верит в бога. Он не атеист в грубом понимании этого слова, но он неверующий.
К вечеру вышло солнышко, но тихо было по-прежнему, лишь птахи подавали голоса. Прозрачный, розовый закат растаял, чтобы уступить место столь же голубым с жемчужным отсветом сумеркам. Эта ночь была полна неизъяснимой прелести, доверия, дружеского участия, очарования тайны, обещания счастья. О чем можно говорить много часов кряду? Однако осталось впечатление, будто затронули лишь самые вершки, еще ничего не сказано, и это не касаясь тех признаний, которые должны последовать от меня.
Он называет меня: «Ангел мой!» Он говорит: «Душа моя!» Я хочу спрятаться на его груди, забиться ему под мышку, положить голову на плечо и сидеть так долго-долго, всю ночь. Меня смущают его глаза, то робкие, то властные. Я хочу понюхать его усы, мне кажется, от них должно пахнуть душистым табаком, который он курит. Его прикосновения приводят меня в полуобморочное состояние, и я боюсь, что он услышит, как громко стучит мое сердце. Да что же это? А может, просто меня сто лет не касался ни один мужчина, думаю я, и вдруг вспоминаю Додика. Нет, Додик не в счет, это недоразумение.
Что будет со мной? Возможно, вся моя жизнь была подготовкой к этой встрече, каждый шаг вел меня сюда, в этот сад. И, глядя на деревянный дом с нелепыми колоннами, потонувший в зелени, я вдруг поняла, почему он кажется мне знакомым и родным. На материнском пейзаже, что висел (будет висеть через много лет) в моей комнате, нарисовано нечто похожее и по цвету, и по особой атмосфере, очень близкое моей душе, за что я и любила эту картину. В ней было что-то неуловимое, связанное с настроением, в ней было то, что я так ценю в искусстве – недосказанность, которая позволяет наполнять произведение своим, личным, соавторствовать. Мне кажется, материнский пейзаж я всегда наполняла своим сегодняшним чувством.
32
Не могла заснуть. Рой картин и мыслей: то ночной сад, глаза и руки Дмитрия, то сумрак Анелькиной комнаты, синее лицо и страшные хрипы. То любовная эйфория, то невыносимое чувство вины. Я могла предотвратить трагедию. Могла ли? Бедная девочка, как страшно ей было, если она предпочла уйти от позора таким страшным путем. И вдруг я подумала о старухе, которую видела тем вечером. А ведь это ворожея с Матрешкиной улицы, за которой Марфа ходила! Она принесла какое-то средство для выкидыша?!
Я не верю, что доктор Нус умерщвлял стариков холерными пиявками, и Дмитрий не верит. Пиявка, напившись крови, на долгое время выбывает из рабочего состояния, отдыхает, переваривает то, что насосала.
– А если ей не дать напиться досыта и пересадить от холерного больного к здоровому человеку?
– Не знаю даже, передается ли холера через кровь? Считается, что холерный яд заражает миазматическим путем, через нос. А почему вы думаете, что девушка умерла? Мертвой вы ее не видели! – спросил Дмитрий.
Я знаю, что она умерла. Что сейчас происходит в Коломне? Что с Зинаидой? Я виновата перед ней, я втянула ее в любовную игру, а этого нельзя было делать. Интересно, что она думает о моем местонахождении? Белыша она держит при себе. Я боюсь, что меня обнаружат, придет полиция, наденут на меня серую робу, кандалы и поведут, как преступницу, из пересыльной тюрьмы на вокзал, чтобы отправить в Сибирь.
Дмитрий рядом, нас разделяет только коридор. Но это слишком большое расстояние. Чтобы чувствовать безопасность, я должна крепко к нему прижаться. Он не спит, я знаю. Какие мысли вертятся в его голове? Как я сумею с ним объясниться, что скажу? Пришла из двадцать первого века… Он же не слабоумный!.. Завтра никаких объяснений не будет, я не готова.
