– На Садовой, рядом с Гороховой, есть приятное арт-кафе, сейчас там наверняка пусто.
Это предложение мне понравилось. И тут глупая случайность. Додика окликнул знакомый, и он остановился, а меня закружила стайка клоунов в великанских цилиндрах и башмаках. Потом я металась меж зайчиков, Барби и какими-то придурками на ходулях, искала Додика, стояла на том месте, где мы расстались, а потом решила, что, потеряв меня, он вспомнил о договоренности идти в арт-кафе и направился туда, потому что другого места встречи не придумать.
Я пошла по набережной канала, где гулял ветерок, и собиралась уже свернуть в переулок, чтобы оказаться на Садовой, но тут мне почудилось, будто впереди, по другой стороне канала, идет Додик. Я крикнула, но он уже исчез в ближайшей улочке. Не будучи уверена, что это действительно он, все-таки добежала до моста, и на другом берегу устремилась туда, где он скрылся. Показалось, в конце квартала промелькнул его цветастый шарф. Теперь на меня смотрели не с былым восхищением, а скорее, с любопытством: тяжело дышащая и обливающаяся потом, подхватив тяжелую мантию и поддерживая раскачивающийся кринолин, я мчалась, как паровоз. Улочки были пустынны, я их не узнавала. Если такое случается в лесу, люди говорят: черти водят. Что-то подобное уже происходило со мной. Как заведенная, я гналась за фантомом, не в силах остановиться, хотя все яснее понимала, что, вероятнее всего, обозналась. Впрочем, сегодня я уже наделала столько глупостей, что еще одна не имела значения.
И вдруг я увидела этот домик с аркой, который безуспешно искала больше месяца. У меня оборвалось сердце. Не веря своим глазам, нырнула под арку, и в тот же момент шею мне захлестнула петля…
Неужели какой-то кретин-грабитель принял оторочку моей мантии за горностая, а лжежемчуга за настоящие?
Неожиданная мысль заставила меня выпростать руку и провести по шее и волосам. Жемчугов не было. И мантии тоже. И платья. Наконец-то удосужились переодеть меня в ночную рубашку. А я этого даже не заметила. Думаю, у меня сотрясение мозга.
3
В голове звон, но слышу и вижу хорошо. И то, что вижу, мне не нравится. Маскарад продолжается. Неужели все-таки Додик?
– Где я? – голос плохо слушается. – Где мантия и диадема?
– Мантию ей подавай! Я говорила, она актерка! – Мужиковатая старуха ко мне недоброжелательна.
– О чем вы? – говорит горбунья, не обращая внимания на старуху. И тут загомонили все сразу: «Она бредит?». «Потом обвинит тебя в воровстве!». «Она не из простых». «Я – Зинаида Ильинична Бакулаева». «Кто вы, где живете?»
Внезапно наваливается неодолимая усталость, разговаривать не хочу и не могу. Какие странные у них лица, как странно они одеты – горбунья, старая карга, пышная девица, рябая женщина с добрым выражением лица и голубыми глазами, которая поправляет мне подушку. Почему меня не отвезли в больницу? Кто такая Бакулаева? Может быть, мне известна эта фамилия?
Далекий голос старухи. Голоса горбуньи и рябой женщины. Спорят. Девица подвякивает. От старухи исходит угроза. Горбунья и рябая – мои защитницы. Происходит нечто непонятное и, возможно, опасное. Но я все равно не могу что-либо сделать. Кроме одного. Вспомнить то, что было давно и недавно, чему я не придала значения, не обратила внимания, прошла стороной… Надо вытащить что-то (не знаю что), запрятанное в подсознании. Всему этому существует объяснение! Зинаида Бакулаева?! Кто такая Бакулаева? Не помню! Никогда не слышала такой фамилии.
Всю зиму я была нездорова. Сначала – грипп, потом – осложнение, а позже – сама не знаю что: слабость, мокрая от пота ночная рубашка, полное безразличие ко всему, даже больше – нежелание жить. Врач сказала – астения, депрессия. Когда-то я думала, что депрессия – плохое настроение, и те, кто на нее жалуются, кокетничают. Я не подозревала, что это тяжелая болезнь, когда жизнь теряет смысл, мир – краски, когда под ватным одеялом содрогаешься от беспричинного страха. Я всегда считала, что у меня отменное здоровье и крепкая психика, а вот ведь – сломалась. И не грипп, наверное, тому виной, не осложнение, а Юрик. Просто я не вынесла разрыва с ним и одиночества. Сначала держалась, старалась изо всех сил, а потом сломалась. Заурядная и пошлая история.
Перелом случился в конце марта, в тот день, когда мне приснился Валерка Спиркин. Он жил в нашем доме, на пятом этаже, и был в меня влюблен, а я всячески ему демонстрировала свое презрение. Он был длинным, нескладным, с оттопыренными ушами и носом уточкой. Давно это было, в детстве, а потом они куда-то переехали. Слышала, будто он стал всемирно известным ученым и живет за границей, но я его лет с двенадцати не видела и почти никогда не вспоминала. Разумеется, я не представляла, как он может теперь выглядеть, но я его сразу узнала!
Мы столкнулись на деревянном мосту с Петровского острова на Крестовский. Там было очень красиво: небо такое синее, аж зернистое, растительность пышная и таинственная. Невка с островками у бревенчатых быков моста и ледорезов. Эти отмели заросли деревьями и кустарником, тростником и яркими красно-фиолетовыми – мама называла этот оттенок фуксиновым – цветами на прямых стеблях, словно языками пламени. Я шла на Крестовский, а Валерка – оттуда. И он спросил: «А где твоя шапка?» «Какая шапка?» – не поняла я, и он объяснил: «Помнишь, у тебя была такая голубая, вязаная? Кажется, такие капорами называли…»
В явь весеннего бессолнечного утра я вернулась с трогательным до слез ощущением. У меня действительно была вязаная шапка, которую я ненавидела и в конце концов сожгла у помойки, а маме сказала, что она потерялась в школьной раздевалке.
Дурацкий сон перенес меня в детство. В ночной рубашке я поплелась к комоду и в бездонных его ящиках, среди папок с бумагами, рисунков, книжек и всякого барахла раскопала семейные альбомы, чтобы увидеть молодых папу и маму. Потом, утирая лицо тыльной стороной руки, я ревела и рылась в бумагах, пока передо мной не выросла груда старых конвертов. Тут я заметила, что дрожу крупной дрожью, и с охапкой писем залезла под одеяло. Господи, какой знакомый, родной почерк, круглый, бисерный – отца! «Ненаглядная моя!» Тут я возобновила рыдания, потому что никто на свете, ни один мужчина, кроме отца, не называл меня так. «Сегодня проснулся, увидел на фотографии твою славную солнечную мордашку, и мне захотелось жить и радоваться. Жду не дождусь, когда увижу тебя наконец». Отец был очень нежный в отличие от мамы. Мама – скупая на ласку. Отец: «Солнышко ясное, радость моя!», «Кисонька!» И мама – косо летящими строчками: «Доча, слушайся бабушку и к моему приезду исправь, пожалуйста, тройку по математике. Приеду, проверю».
Скоро я устала и провалилась в сон, а на следующий день снова читала письма, вспоминала, плакала. Думала о Спиркине, как бы сложилась жизнь, если бы я вышла за него замуж? А еще мне захотелось узнать, что за цветы, похожие на язычки пламени, я видела в том сне, под мостом на Крестовский, как они назывались? Я еще не догадывалась, что с появлением Валерки Спиркина, с возвращением к своему детству и родителям пошла на поправку.
Глянула в зеркало. Оттуда смотрело привидение: бледное, одутловатое лицо, тусклые волосы, мутные глаза. И это – я! Ужас какой-то! Нужно нормальное питание, воздух и жидкости поменьше, я слишком много пью. Перед тем как уйти на работу, Любка принесла мне сардельки и гречневую кашу-размазню. Все это время она за мной ухаживала, кормила насильно, с ложки, когда я отказывалась есть. Но усердствует она не за спасибо, это – во-первых, а во-вторых, если бы ее не оказалось рядом, нашелся бы кто-то другой. А уж если бы за мной совсем некому было присмотреть, подозреваю, что так основательно не слегла бы. Так что умирать от благодарности к Любке я не собиралась, тем более я никак не могла найти бабушкины сережки с изумрудами, а взять их, кроме Любки, было некому.
