Мне чертовски жалко себя. И Зинаиду. Ведь это я втравила ее в эту душещипательную историю. Посмотрела на ее красное зареванное лицо, представила свое и захохотала, а она за мной. Из-за двери послышался голос Натальи:
– Что это вы, Серафима Иванна, ходите тут и подслушиваете!
А в ответ:
– Замолчи, негодяйка!
* * *
Я ни секунды не сомневалась, что Дмитрий напишет, а Зинаида канючила: «Сказке конец. Белыш не прилетит…» Мы ждали голубя у открытого окна, напустив в комнату тучу комаров. Он прилетел!
«…Не знаю, что ответить, чтобы не рассердить Вас. Все, что могу, это повторить слова художника! Если бы к тому же я умел летать…»
Как веселилась Зинаида, прочитав письмо, словно ребенок, хлопала в ладоши и смеялась. А я не представляла, о чем писать в следующем письме.
27
Говорят, что Петербург опустел, потому что все выехали на дачи, хотя из-за холодной весны и припозднились. Особой пустоты я не заметила, тем более соседи наши дач не снимают. Зинаида говорит: «А к чему нам дача? Здесь и так, как на даче. Воздух хороший и сад. Мне дача и даром не нужна».
Томительная тоска меня съедала. В каком-то роде нечто подобное происходило и с Зинаидой, и с Анелькой, мы носили тоску в себе и молчали о ней. Я-то понимала, что с ними происходит, но Анелька обо мне не могла ничего знать, а чувствовала ли Зинаида? Она не выпускала меня одну на улицу, увязывалась за мной, будто чуяла, что пойду я не подворотню искать, а Дмитрия.
Не раз я манкировала посещением церкви, отговариваясь мигренью. Я совсем не боялась, что доктор Нус с его научными познаниями разоблачит меня, а хитроумного батюшки, который мигом определил, к какой вере я принадлежу, опасалась. Может, он и не слишком образованный, зато не в меру сметливый и быстро учинит какую-нибудь каверзу, которая обяжет меня впредь присутствовать на службе. В это воскресенье симуляция закончилась тем, что Наталья насильно прилепила мне по две пиявки за каждое ухо. Доктор Нус говорил, что актер Щепкин, будучи не в силах совладать с возбуждением и усталостью после каждого спектакля, ставил себе пиявки минут на пятнадцать. Анелька же рассказала, что Колтунихины дочки Саша и Маша ставят пиявки, чтоб румянец играл, глаза блестели и было много сил для танцев. Но сейчас меня заботили не бодрый дух и румяные щеки, я не могла дождаться, когда наши дамы и Наталья отвалят в церковь. Тут же, густо посолив пиявок, я оторвала этих чертей. Долго останавливала кровь, много времени потеряла. В дополнение Марфа привязалась с какой-то ворожеей, жившей в Песках, на Матрешкиной улице, в доме, где кабак и два подъезда. Якобы это очень сильная ворожея и живо скажет, кто я и откуда. Еле от Марфы вырвалась.
Быстрым шагом я направилась по Садовой, свернула на Гороховую и перешла Фонтанку. Я сделала большой крюк, чтобы не заблудиться, но эта предусмотрительность вышла мне боком. Я не знала названия переулка, где жил Дмитрий, а вскоре засомневалась, есть ли вообще у него название, настолько место здесь было глухое. О «садах Целибьева» вообще никто не слышал. Не сразу я вспомнила, что, кроме садов, в переулке есть еще и бани Сивкова. О банях сообщили, что они закрыты, а идти до них надо так-то и так. Пошла в указанном направлении, еще раз переспросила дорогу и попала в пыльный переулок, где по обе стороны тянулись деревянные бараки (бани?), а дальше – заборы, над которыми возвышались шапки деревьев. наверное, здесь и должны были находиться «сады Целибьева» и дом Дмитрия.
Сердце билось, как оглашенное, дрожали ноги. Словно в столбняке я стояла, не решаясь пройти вперед, и только поворачивающая в переулок телега и окрик: «Па-аберегись!» – заставили меня очнуться и прижаться к забору. И тут я услышала соловья. Это, без сомнения, был какой-то последний, не нашедший еще подружку, соловей с его посвистом и щелканьем. А потом в глубине переулка я увидела мужчину, и хотя рассмотреть его было невозможно, в страхе подхватила юбки и пустилась наутек. Неслась до Фонтанки, как сумасшедшая, боясь оглянуться, а когда оглянулась, вообще никого не увидела. Смех и слезы!
Где ты?
Где я?
Зинаида встретила меня с поджатыми губами, в лицо не смотрит. «Где была?» С невинным видом и честными глазами: «А где я могла быть? Прошлась по каналу». Недоверчиво и обиженно: «Я ходила к каналу». «Значит, разминулись. А что ты всполошилась?» Я ее приобняла и, подумав, поцеловала в нежно-пергаментную щеку. «Глупенькая ты моя, девчоночка, куда ж я от тебя денусь…» Она подняла на меня глаза. Выражение доверчивой надежды в ее взоре меня убивает. Я же постоянно хочу куда-нибудь деться. И сегодня хотела. В общем, обе растрогались.
* * *
«Муза, свет мой ясный! Наступил какой-то переломный момент, когда мне так много хочется Вам сказать, а сказать нечего, не преступив опасную черту. Вы наполнили мое существование непередаваемой отрадой и особым смыслом. Я уже привык к мысли, что состарюсь одиночкой над книгами и бумагами, в наблюдениях своих, и, конечно уж, не случится в моей жизни опьянения и восторга любви, сердечности и тепла семейного очага. В таковом умонастроении мне, по всем вероятиям, и следовало оставаться. Еще недавно я даже предположить не мог в себе каких бы то ни было романтических идей, и вот, как юноша, мечусь между умилением и тоской, неизъяснимая бодрость и прилив сил в один миг сменяются унынием, сомнением или нежной мечтательностью и сладкой надеждой. Как Амадис или Роланд, я готов стоять под Вашими окнами, даю волю воображению, хочу, чтоб душа моя вместе с Белышом перенеслась к Вам. Словно встретил я Вас после долгой-долгой разлуки.
В начале мая я завершил все свои дела в Петербурге, собирался к отъезду и теперь уж должен был добраться до дома. Меня задержало колечко, принесенное голубем, остановило, перевернуло мое существование. Колечко, как мне показалось, было знаком, неопровержимым доказательством возможного счастья. Не мираж ли это? Я боялся, что однажды Белыш не прилетит или объявится пустой, без Вашего письма, словно Вас никогда и не было. Больно заподозрить в Вас кокетство или игру. Или размечтался я о чем-то недостижимом или недостойном? Скажите, успокойте меня, я приму любой Ваш ответ. Как долго нужно ждать решительного объяснения? Впрочем, я уже объяснился яснее некуда. Теперь слово за Вами. Скажите: не тревожь меня своими излияниями, уезжай, – и я уеду, не обеспокоив Вас ни словом упрека. Простите за несдержанность и безрассудство. Преданный Вам безраздельно…»
– Что мы ответим? – спросила Зинаида, вид у нее был жалкий, затравленный.
– Я не готова отвечать!
Молча надела шляпку, перчатки и вышла на улицу. Зинаида ковыляла за мной, а я шла быстрее и быстрее, чтобы она отставала от меня на несколько шагов. Может быть, именно в такой момент крайнего душевного смятения и откроется мне волшебная подворотня? Я хотела оказаться в ней раньше Зинаиды.
Какая нелепица, я искала любовь, и я бежала от нее. И вот уже стройные колонны Казанского выросли перед глазами. В соборе я машинально перекрестилась и шла, вглядываясь в образа. Не знаю, что я искала, но перед строгой Богоматерью ноги мои сами подогнулись, и я рухнула на колени. «Господи, – взмолилась я, – верни меня домой! Я не могу терпеть эту неопределенность. Сделай хоть что-нибудь, Господи…» Наверное, к ней нужно было обращаться как-то иначе, она же, в конце концов, женщина! Но «дорогая Богоматерь» или «Дева Мария» тоже звучит как-то глупо…
