Пожар продолжали тушить и на третий день. А утро началось с суматохи в кухне. Сорока принесла на хвосте кухонным бабам известие, будто где-то на ближней к нам улице нашли под лестницей корзину с тлеющими угольями, то есть кто-то хотел поджечь Коломну!
Обстановка в доме была крайне нервозная. Мы с Зинаидой снова ходили на Садовую и Фонтанку, и я поймала себя на мысли, что неспроста стреляю глазами по сторонам. Я искала Дмитрия. А понаблюдав, как Зинаида воровато оглядывается, я поняла, что она занимается тем же.
В ответ на наше беспокойство, не затронул ли его пожар, Дмитрий написал, что живет в переулке меж Фонтанкой и Загородным проспектом, далеко от бушевавшего пожара, в тихом, почти нежилом районе, чтобы удобнее было держать голубей. Дом, который он снимает, стоит в большом запущенном саду, где он неделю-полторы назад слушал соловьиное пение и концерты лягушек, обитающих в пруду. А рядом – неработающие торговые бани и сады Целибьева.
– Сады Целибьева! – говорили мы кстати и некстати друг другу, как пароль, и заговорщицки смеялись.
23
Пожар догорал неделю, дымились подвальные этажи, а в угольях на рынках уже кто-то копался. Медные и серебряные изделия превратились в огне в слитки металла, и кресты часовен внутри рынка расплавились. Наконец-то появилось сообщение о пожаре в «Полицейских ведомостях». Сгорели тысячи лавок, товару погибло на миллионы, более половины петербургского купечества пострадало, а многих постигло полное разорение. Обнищали посудники, мебельщики, галантерейщики, бакалейщики, книжники, писали, что погорело и было украдено много старопечатных книг.
Потихоньку начали расчищать территорию рынков, но эта расчистка дело долгое, а на обочине пожарища меж тем появились шалаши и палатки. За бесценок продавали обгорелые или намокшие штуки ткани. Анелька с матерью ходили на «развал», но ничего приличного не нашли, а Колтунчики будто бы очень выгодно купили какой-то холст.
Разговоры о пожаре уже надоели, но нелепые слухи, которые газеты почему-то не опровергали, лишь накаляли страсти. И тут трагедия соседствовала с комедией. К трагедиям я отношу расправы над людьми и массовую вспышку панического страха в Михайловском театре. Там, в коридоре райка подрались буфетчик с братом. Кто-то вышел на шум, драчуны испугались и дали деру, а шаги их громко отозвались в здании. И тогда побежали зрители, началась давка. Говорят, мужья покидали жен, какая-то дама свалилась в оркестр, и кто-то выпал со второго яруса.
С комической стороной пирофобии нам пришлось столкнуться вплотную.
Распространилась молва, будто поджигатели мажут пожароопасной жидкостью заборы и, когда их нагревает солнце, они вспыхивают. Все подозрительно осматривали свои заборы, страшное химическое вещество будто бы проявлялось на них пятнами бурого цвета, кругами, подобием иероглифов и даже буквами, теми самыми, которые пишут уличные мальчишки и от которых отворачиваются проходящие мимо женщины. Их, якобы, пробовали стирать тряпкой, но тряпка начинала дымиться. Люди опытные учили смывать пятна горячей водой с мылом, а один умник даже вырубил кусок своего забора с пятном и зарыл где-то возле Крюкова канала.
Я думала, все это анекдоты, пока курьезная история не развернулась у нас под окнами. Колтунчики обнаружили на своем заборе пятна желтоватого цвета и заявили в полицию. Приходили оттуда какие-то расследователи, терли пятна, нюхали, только что на язык не пробовали. В конце концов при большом скоплении окрестных жителей намазанную половинку ворот сняли с петель, положили на солнце и поставили трех караульных, чтобы те наблюдали за химическим процессом, а при воспламенении залили бы створку ворот водой. Весь день они караулили, а к ночи плюнули и под проклятия Колтунихи, обещавшей устроить им козу на возу, ушли спать. А возле створки забора, которую солнце уже не нагревало, всю ночь просидел дворник. Наутро кто-то вспомнил, что на соседней улочке есть забор, выкрашенный охрой. Должно быть, тогда же, проходя мимо Колтуновского забора, маляр похулиганил и вытер о него кисть. Судили-рядили, пока не согласились, что это остатки охры, намазанные чуть не год назад. Створку ворот навесили на прежнее место, предварительно помыв горячей водой.
Все хорошо в меру. Смешное имеет свойство надоедать так же, как и печальное.
* * *
На наши просьбы дописать историю своей жизни Дмитрий тут же откликнулся.
«Продолжу свое повествование и, несмотря на Вашу благосклонность, постараюсь быть сдержаннее. Итак, второй безоблачный период моего детства закончился со смертью деда. Никаких определенных наклонностей, кроме любви к птичкам, кошкам, собакам и прочей живности, что в расчет, разумеется, не шло, во мне не открылось. Отец к тому времени накопил некоторые средства, собирался оставить службу и устроить мою судьбу, а чтобы передать многочисленные свои обязанности, нашел себе честного, основательного преемника, собрал всю отчетность и с бумагами отправился к князю в Италию, взяв с собой меня и дедушкиного слугу Кузьму. Был Кузьма молодой, но необычайно серьезный и дельный парень, с которым я не расставался с тех пор во всю свою жизнь, он и теперь со мной, главный заведующий моим голубиным почтамтом.
Бедный мой отец, не имевший никакого опыта в обращении с ребятишками, конечно же, понимал, как далеки мы друг от друга, а путешествие – лучшая возможность для сближения. Он обещал показать мне какие-то заморские чудеса, а главное – Берлинский зверинец. Однако с самого начала все не заладилось. В дороге отец простудился, и ему было уже не до чудес, все свои силы он собирал на проезд до очередного пункта назначения, там отлеживался, и снова в путь. До Берлина мы не доехали, отец умер прямо в дилижансе, и нас ссадили в небольшом селении, возле церкви. И остались мы с Кузьмой и с телом отца, не зная, к кому обратиться. Немецкий язык, который преподал мне дед, себя не оправдал, но помогла моя способность легко схватывать чужие языки. Хуже некуда, но я все же объяснился, и в конце концов лютеранский священник прочел над отцом свои молитвы, мы прочли свои и похоронили его на окраине сельского кладбища. Сидели мы с Кузьмой у свежей могилы и не знали, как дальше быть, а поскольку свой отчет князю отец считал очень важным, дома нас никто не ждал и изрядная часть пути была проделана, решили мы ехать в Италию. Где она, эта Италия, мы понятия не имели, однако нам указали дорогу, ведущую в Берлин, по которой мы и отправились, то пешком, то на крестьянской телеге или даже дилижансом. Покойный отец в дороге не расставался с портфелем, где лежали бумаги, теперь его не выпускал из рук Кузьма. В пути нас обокрали, и как мы все же добрались до Флоренции, как нашли в 50 милях от нее виллу князя, сейчас даже представить трудно. И вот однажды предстали мы нежданно-негаданно перед незабвенным Павлом Феофиловичем, дикие люди, грязные и оборванные, с волосами до плеч, мальчишка и юноша. С тех пор в России мы с Кузьмой не были тридцать лет.
К тому времени жены князя уже не было на этом свете, а замужняя дочь жила во Франции, внуков своих он видел лишь единожды, так что всю невостребованную родственную любовь отдал мне. Евгений Феофилович нашел хороших учителей и заботился обо мне, как не все родные отцы радеют о чадах, так что истинного сиротства я никогда не ощущал. Попечитель мой был человеком умным и энергическим, светскости, как ее понимают здесь, в нем не было. Долгая жизнь вне казенных правил приучила его ценить частную жизнь, и высшими наслаждениями он почитал занятия искусствами, науками, товарищеские беседы и путешествия. Одним из страстных увлечений князя были почтовые голуби, так и я пристрастился к разведению их, воспитанию и до настоящего времени, где бы ни был, содержу этих чудесных птах.
