– Съестное брать не грех, – констатировал Егор. – Все равно прахом пойдет.
Вечером заявился доктор, уставший, но такой возбужденный, что казался веселым. Он только забежал домой умыться, сменить одежду и к нам. Был на пожаре, качал воду. Говорит, на Садовой страшное пекло. Пожарные совсем обессилели, доброхоты подвозят им хлеб, вино, калачи, а воду качать помогают все без различия классов и состояний: и офицеры конной гвардии, и пажи (рядом Пажеский корпус), и студенты с гимназистами, и профессора. Жандармы еле сдерживают толпу любопытных, люди пятятся, падают на груды наваленных вещей. Мародеры разгулялись. В наружных зданиях Апраксина бьют окна, ломают двери, лезут по водосточным трубам, выкидывают шубы, шапки, сапоги. Над Щукиным двором – целый ураган пуху. Разбитые бочки с яблоками, грушами, апельсинами…
– Толпа – дитя! Ей нужен пример старшего, чтобы подвигнуть на доброе или злое, – взволнованно говорил доктор Нус. – Многие извозчики плату не берут, с Литейной безвозмездно прислали четвероместные кареты. Сейчас все в огне, настоящий ад.
Вместе с доктором мы отправились на Фонтанку, к Египетскому мосту. Самого пожарища отсюда видно не было, но все небо заливало багрово-пепельное зарево, густое, колышущееся, как кисель. Какой-то пьяный орал дурным голосом: «Грудь моя полна тоской, а ночь такая лунная…» Время от времени Анелька принималась плакать, и я знала, что это не только последствия пережитого дня, она мне шепнула, что шелковоусый Владимир не явился на свидание, возможно, они поздно прибыли и он не дождался. А Зинаида беспокоилась из-за отсутствия Белыша, боялась, что Дмитрий живет в переулках возле Апраксина или на Фонтанке.
– Господи, – лепетала она, – пусть их не тронет пожар, пусть сохранит их.
22
С утра все нервные. Анелька бегает по саду. Глаза полные слез. Письма от Владимира нет.
– Могли же его отправить в командировку? – тщетно пытаюсь ее утешить. – Их же посылают куда-нибудь по службе?
– Он бы нашел способ сообщить…
Письма от Дмитрия тоже нет. Зинаида по этому поводу сходит с ума. Наталья дежурит у окна. Повсюду тошнотворный запах пожарища.
Что происходит, понять совершенно невозможно. Утверждают, что ночью пожар был остановлен возле Пажеского корпуса, ранним утром – меж Чернышевым мостом и Загородным, а… Апрашка по-прежнему горит! Кажется, небо уже никогда не будет голубым, в него въелся зловещий пепельно-розовый оттенок.
Серафима, выглядевшая вчера прирученной, вернулась в исходное звероподобное состояние. Я слышала, как она говорила Зинаиде, что скоро все в доме станут плясать под мою дудку и выполнять мои требования, чуть я рот открою. Вот стерва! Я сказала Зинаиде, что пойду и посмотрю, что творится на Садовой, Зинаида идти боялась, но в результате потащилась за мной.
На Садовой картина ужасная: черные, закопченные, полуобрушенные фасады рынка с зияющими дырами окон и арок. За этой жуткой декорацией все еще что-то горит и клубится дым. По улице не пройти. Раскаленный булыжник, поливаемый водой, превратился в крошево, смешавшееся с пылью, сажей и водой, все забросано головешками, обгорелыми досками и рамами, остатками калеченой мебели, ящиками, бочками, тряпьем, однако кто-то бродит здесь, что-то выискивает. У ворот рынка солдаты.
Мы свернули к каналу, потом вышли на Большую Мещанскую, а там поймали пролетку и доехали до Невского. Мы собирались вернуться домой через Фонтанку, но туда не въехать, все перекрыто. И все-таки на Фонтанку мы попали. Прошли через Катькин садик. Садик – есть, а вот памятника Екатерине не оказалось! Александринка – есть, улица зодчего Росси – есть, и более того, на ней все, как у нас. А Екатерины с сидящими у нее под юбкой Потемкиным, Румянцевым, Безбородко и пр. – нет. Слава богу, кони на Аничковом мосту на месте!
На мощеной площади возле Чернышова моста (где у нас был сквер с бюстом Ломоносова) на сундуках, узлах и перепачканной мебели сидели погорельцы. У стен были расставлены иконы, снятые с рыночных ворот. Все в саже, в грязи, все засыпано бумагой – полусожженными «делами», которые выбрасывали из окон Министерства внутренних дел. Ветер листал их, шевелил, разносил страницы. Погибли не только Апраксин и Щукин дворы, но и десятки жилых домов на огромном пространстве. А пожарные команды продолжали работу, заливали тлеющие угли, там и здесь вздымались мощные струи дыма, выныривали языки пламени. На другой стороне Фонтанки, словно декорации, стояли страшные черные остовы домов с проваленными крышами и торчащими балками, обугленные скелеты деревьев.
По всей округе в окнах уцелевших домов были выставлены иконы «Неопалимая купина» – защитница от пожара. Неопалимая купина – несгораемый куст. Но почему изображен не куст, а богоматерь с младенцем в перекрещивающихся ромбах? Зинаида не знала. Она рвалась домой, потому что ожидала письма. И точно – Белыш принес письмо, которое Дмитрий так же, как и мы, писал накануне.
«Какой страшный день, какая страшная ночь! Я видел настоящий ад, иначе не скажешь. Картины пожара до сих пор стоят перед глазами. На Фонтанке купцы сбрасывали товары на каменные спуски, деревянные плоты и прямо в барки, которые канатами тянули к Аничкову мосту. Тогда еще можно было что-то спасти. Но вскоре крупные искры, носимые ветром, и целые головни, выстреливающие в сторону Фонтанки, стали поджигать груженые суденышки и дровяные дворы, навесы и дома на другой стороне реки. Народ отчаянно противостоял огню, бегая по крышам, и сбрасывая эти смертоносные факелы, но силы были не равны. Рынки горели гигантским остервенелым костром, Фонтанка пламенела, у Чернышева моста полыхало. Масса людей, еще сегодня утром полагавшая себя состоятельными и счастливыми, вмиг оказались в самом бедственном, а кто-то и в безвыходном положении. Но, глядя на человеческое горе, на беспомощность прекратить этот чудовищный, адский фейерверк, я не мог не думать о Вас, о том, что и Вы тоже поспешили сюда на страшное зарево, что я могу всякую минуту увидеть Вас, и я вглядывался в лица, я искал Вас. Я тревожился, не коснулся ли пожар Вас впрямую. Хотя за почтовым голубем трудно проследить, я предполагаю, что дом Ваш где-то за Сенной и пожар его не затронул.
Я обещал Вам написать продолжение моей истории, но сегодня предаваться воспоминаниям нет никакой возможности. То и дело выхожу в сад, проверяю, не стихает ли ветер, и смотрю на воспаленное, багровое небо. С Вашим портретом, за который сердечно благодарю, я не расстаюсь, то и дело смотрю на него и думаю: неужели Вы и вправду запечатлели себя или посмеялись надо мной и нарисовали ангела?»
Мы тут же отправили голубя с готовым уже письмом, и в этот день успели получить еще одно.
Дмитрий тоже совершил сегодня экскурсию на пожарище и ходил по тем же местам, что и мы. Он прошел по Садовой, куда мы не рискнули сунуться, и писал, будто чугунная решетка Ассигнационного банка, что напротив Апрашки, расплавилась и прогнулась, а цоколь ее растрескался и обсыпался. А еще он сообщал, что портретик мой хранит под крышечкой часов, и теперь он постоянно при нем.
Письмо читала вслух Зинаида, и, когда дошла до слов о портретике, голос ее предательски дрогнул.
