Герман говорил, что я должна вернуться домой, а сам он летом поедет куда-то на север, в монастырь, там у него друг по университету, филолог, который стал монахом, а потом и настоятелем монастыря. Этот монастырь лежал в развалинах, когда монах-филолог явился туда со своими товарищами, чтобы поднять его из руин. Теперь там лечат наркоманов. Бесплатно. Слушала я Германа и думала, что собираться то он в монастырь собирается, а вот поедет ли, большой вопрос.
16
На страничке альбома, где я рисую сны, сделала запись:
То, что я люблю:
когда меня никто не трогает
когда ничего не болит
Подумала и еще приписала:
природу
рисовать
рассматривать картины художников и фотографии
А когда-то у меня был внушительный список. Интересно, что же там было? Помню у Зазы – «точить карандаши», и смешное – «черный шоколад с перцем». А у меня – «сладкий чай с селедкой». А может, про чай я писала в «лучших мгновениях жизни». Было такое мгновение. Я еще в школе училась, был солнечный день, дома никого, а я на кухне, пью сладкий чай, ем бутерброд с селедкой, а передо мной стоит, прислоненный к сахарнице, Ремарк. Я читала «Три товарища», то место, где Пат умирает от чахотки на руках любимого, и обливалась слезами. Мне очень нравилась эта книга, и все слилось: солнце, сладкий чай с селедкой и слезы по вымышленной героине.
Почему-то вспомнилось, как давным-давно я решила сделать Музе на день рождения необычный подарок. В фотоателье, возле метро, можно было заказать чашку с любой фотографией и именем. Деньги я выпросила у матери, еще немного подкопила из тех, что получала в школу на завтраки, и отнесла в фотоателье мою любимую фотку Музы, где она совсем молодая и красивая, как киноактриса. Мне отпечатали на чашке фотку с именем. Сама я была в восторге от этой затеи. Но, господи боже мой, что стало с Музой, когда она увидела это произведение! На лице ее отобразилось удивление, разочарование, чуть ли не брезгливость, и она сказала:
– Какая пошлость! Где ты это взяла?
В детстве я любила Музу даже больше, чем мать. Мать была повседневностью, а радостная, легкая, щедрая Муза – праздником, она неоднократно водила меня и школьных подружек в кафе и угощала шариками мороженого в вазочках, мы гуляли с ней, а домой возвращались на такси. Но, когда я лежала с высокой температурой, мать ночами сидела со мной и меняла примочки с водой, уксусом и водкой на лбу, запястьях и щиколотках. Утешала, прижимая к себе грязную и вонючую, когда меня вырвало в автобусе и все пассажиры окрысились на нас. Мать была прибежищем от боли и страха.
Какие-то картинки всплывают в памяти, обрывки, слова. Мой день рождения с мамой и Аськой в репинских Пенатах. Записка в кухне, оставленная мной для Музы: «Сосиськи в холодиле», – и ее приписка снизу: «Сиськи пишутся с мягким знаком, сосиски – без».
А еще Муза говорит на какой-то упрек матери:
– Подумаешь, Сара Бернар сыграла Джульетту в семьдесят лет.
– Но ты не на сцене, и ты не Сара Бернар! – заходится мать, а я хохочу.
Лет десять мне было, когда я напрогуливала в школе и в художке и разразился грандиозный скандал. Родители орали, какая я дрянь, и обещали меня лишить всех удовольствий на всю оставшуюся жизнь. Существование сделалось ужасным и безысходным, и я сидела в углу и безутешно плакала. И тут появилась Муза. Она вытащила меня из угла, поставила перед собой и тихим, замогильным голосом сказала:
– Ты – ужас мира! Стыд природы! Упрек ты богу на земле!
И как-то сразу все прояснилось, я просекла, что не все еще кончено, и улыбнулась.
Нет уже той Музы, чтобы вытащить меня из угла и встряхнуть. Ничего не вернуть. И домой не вернуться. Я захлопнула дверь за своим прошлым, обратно ходу нет. Они уже совсем другие, а главное, я не та, что прежде.
Однажды в грустный час мы с Германом затопили печку и лежали на своих кроватях. Я лежала на спине, руки сложены на груди. Посмотрела – он в такой же позе лежит. И я сказала:
– А хочешь, я закрою заслонку на печи? Это будет не больно. Будем потихоньку слабеть, впадать в сон, а потом видеть дивные вечные сны. Ты только расскажи мне еще что-нибудь на прощанье.
Как он разозлился, ужас, ужас!
Потом наступила весна, и мы стали выходить гулять. Об итальянском Возрождении Герман больше не рассказывал, мы вообще стали мало говорить, но это ничего не значило, я бы даже сказала, что тяжелые зимние месяцы еще больше сблизили нас. Мне казалось, я знаю Германа с детства и он мой старший брат, что ли…
В Коломягах существуют остатки парка и старинный усадебный дом. На Стеклянной горке – столетняя деревянная церковь и маленькая каменная часовня. Часовня появилась раньше церкви в благодарность за избавление от чумы, и там проходили службы, а молящиеся в любую погоду собирались вокруг. В конце концов к часовне пристроили большую застекленную веранду, чтобы они не мерзли и не мокли, а горка с тех пор и называется Стеклянной. Лет пятьдесят назад Коломяги были дачным местом, а теперь стали элитным районом для богатых персон с роскошными, блестящими стеклом и металлом многоквартирными домами, целыми улочками таунхаусов, отдельными особняками и натуральными виллами в любом из известных архитектурных стилей. На весь этот дивный район не было ни одного магазина или хотя бы ларька, и транспорт не ходил, потому что здешние жители ездили на своих лексусах-мексусах, продукты и прочее закупали оптом, и у них просто не могло возникнуть необходимости сбегать, к примеру, ночью за сигаретами или бутылкой пива. Что для богатых было хорошо, для нас с Германом – просто атас.
Остались в Коломягах и оазисы старины – дачные дома, некоторые начала прошлого века. Часть из них уже превратилась в пепелища, потому что желающие завладеть участком для постройки вилл поджигали дачку. Но вокруг нас все было спокойно: мы не были крайними, и в соседних домах постоянно проживали люди. Наш домишко был послевоенный, но недалеко находился дом 1903 года, эта цифра была вырезана на «полотенце» в центре фронтона. И был здесь один шикарный столетний двухэтажный дом, облепленный верандами с цветными стеклышками. В нем обитали художники, и весь двор был заставлен смешнецкой скульптурой из камня и дерева. Говорят, этот дом тоже предназначался на снос, но его отстояли как памятник старой дачной архитектуры и мастерские художников.
В мае запели соловьи, и теплыми вечерами художники устраивались в своем садике за столом, сделанном из пня чудовищных размеров, пили чай из самовара и пели под гитару и маракасы. Мы с ними даже не пытались познакомиться, потому что были маргиналами. Это уже и скрыть было невозможно.
Той весной случилось чудо, которое я видела только единожды: одновременно зацвели черемуха, яблони, вишня, рябина и еще что-то. Даже пожарища укрылись белыми цветочными покрывалами. И мы с Германом повеселели. Он все время твердил о монастыре, а я встретила в городе Юльку Виноградову, бывшую соученицу по Мухе. Она с Марго снимала на Удельной двухкомнатную квартиру. Марго выгнали из Мухи за профнепригодность, но она ничуть не расстроилась, она сама эту непригодность ощущала, а родители думали, будто она учится, и продолжали посылать ей деньги. Юльку никто из Мухи не гнал, она ушла, потому что родители перестали ей посылать деньги, а она, как и Марго, была на контрактном, то есть платном обучении. Марго стала уговаривать меня поселиться вместе с ними.
