– Он чуть было не сбежал, – сказал Святой.
– Действительно, – ответил Европеец, жестом указывая юноше, чтобы тот освободил ему место.
Упавший на пол Марти поднял затуманенный взгляд на Последнего Европейца. Казалось, воздух между ними искрился. Марти ждал. Конечно, смертельный удар последует незамедлительно. Но ничего не было, кроме взгляда ничего не выражающих глаз. Даже в своем поломанном состоянии Марти видел трагедию, написанную на маске лица Мамуляна. Оно больше не приводило его в состояние ужаса – лишь зачаровывало. Этот человек был источником той ничтожности, которую он едва пережил на Калибан-стрит. Разве это был не призрак – этот серый воздух, клубящийся в его глазницах, вырывавшийся из его ноздрей и губ, словно бы огонь горел под его черепной коробкой?
В комнате, где он и Европеец играли в карты, Уайтхед метнулся к подушке своей импровизированной кровати. Сунув руку по подушку он вытащил спрятанный там пистолет, прокрался через дополнительную гардеробную и спрятался за гардеробом. Отсюда он мог видеть Св. Чэда и Томаса, стоящих в холле, наблюдающих за происходящим у входной двери. Оба были слишком увлечены своей ролью гладиаторов, чтобы заметить его в темной комнате.
– Он мертв?.. – издалека спросил Том.
– Как знать? – расслышал Уайтхед ответ Мамуляна. – Уберите его с дороги в ванную.
Уайтхед смотрел, как безжизненное тело Штраусса пронесли мимо двери в противоположную комнату. Мамулян повернулся к Кэрис.
– Ты привела его сюда, – сказал он.
Она не ответила. Рука Уайтхеда, державшая пистолет, дрожала. Оттуда, где он стоял, Мамулян представлял собой легкую мишень, разве что Кэрис стояла на пути. Если выстрелить ей в спину, пройдет ли пуля сквозь нее в Европейца? Мысль, хоть и отвратительная, должна была быть рассмотрена – сейчас главным вопросом было выживание. Но секундное замешательство, и возможность упущена. Европеец повел Кэрис к комнате, где раньше шла игра, и скрылся. Неважно – он очистил путь к бегству.
Он выскользнул из укрытия и подкрался к двери гардеробной. Когда он шагнул в коридор, он услышал голос Мамуляна: «Джозеф?» Уайтхед побежал к двери, зная, что возможность спасения без насилия была тонка, как паутинка. Он схватил ручку и повернул ее.
– Джозеф, —произнес голос позади него.
Рука Уайтхеда замерла, когда он почувствовал, как невидимые пальцы надавили на его затылок. Он заставил себя проигнорировать давление и налег на ручку. Она провернулась в его вспотевшей ладони. Мысль, дышавшая ему в затылок, сжалась кольцом вокруг его позвоночника – безошибочная угроза. «Что ж, – подумал он, – свой шанс я упустил». Он отпустил дверную ручку и медленно повернулся лицом к картежнику. Тот стоял в конце коридора, который сейчас начинал казаться темным продолжением туннеля, уходящего в глаза Мамуляна. Такие мощные иллюзии, но, всего лишь иллюзии.Он сопротивлялся им достаточно долго, чтобы распознавать их фальшь. Уайтхед поднял пистолет и направил его на Европейца. Не давая картежнику еще одного момента, чтобы смутить его, он выстрелил. Первый выстрел попал Мамуляну в грудь, второй – в живот. Недоумение отразилось на лице Европейца. Кровь хлынула из ран, заливая рубашку. Однако он не упал. Вместо этого, голосом, настолько обычным, что, казалось, в него никто не стрелял, он произнес: «Ты хочешь выйти наружу. Пилигрим?»
Позади Уайтхеда дверная ручка начала дрожать.
– Ты этого хочешь? – требовательно повторил Мамулян, – выйти отсюда?
– Да.
– Тогда иди.
Уайтхед отошел от двери, которая распахнулась с такой зверской силой, что ее ручка воткнулась в стену коридора. Старик отвернулся от Мамуляна, чтобы убежать, но перед тем, как он сделал шаг, свет из коридора был высосан кромешной тьмой по ту сторону двери, и, к своему ужасу, Уайтхед осознал, что за порогом отель исчезал: не было ни ковров, ни зеркал, ни лестниц, ведущих в другой мир. Только жуткое безмолвие, в котором он бродил полжизни назад: площадь и темное небо с дрожащими звездами.
– Выходи, – пригласил его Европеец. – Это ждало тебя все эти годы. Давай! Иди!
Пол под ногами Уайтхеда, казалось, стал скользким, – он чувствовал, как скользит к прошлому. Его лицо обдувал мягкий ветер, летящий навстречу по коридору. Он пах весной. Вислой, несущейся к морю в десяти минутах ходьбы отсюда, цветами. Конечно, он пах цветами. То, что он по ошибке принял за звезды, было на самом деле лепестками, белыми лепестками, которые нес ему ветер. Вид лепестков был слишком очевидным, чтобы игнорировать их, они вели его обратно в эту великую ночь, когда в течение нескольких блестящих часов ему был обещан целый мир. Лишь только он позволил своим чувствам ощутить ночь, перед ним появилось дерево, необыкновенное, как он всегда и представлял его, слегка покачивающее своей белой верхушкой. Кто-то мелькнул в тени его ветвей, сгибающихся под тяжестью цветов, малейшее движение влекло за собой новый каскад лепестков.
Его возбужденное сознание попыталось в последний раз ухватиться за реальность существования отеля – он протянул руку, чтобы дотронуться до двери номера, но рука потонула в темноте. Всматриваться не было времени. Тот, кто подсматривал из-за ветвей, уже выбирался из их укрытия. «Дежа вю» нахлынуло на Уайтхеда – за исключением того, что, когда он в первый раз был здесь, он смог разглядеть только мельком человека под деревом. На этот раз прячущийся часовой показался целиком. С приветственной улыбкой лейтенант Константин Васильев показал свое обожженное лицо человеку, пришедшему из будущего. Сегодня Васильев не потащится на свидание с мертвой женщиной, сегодня он обнимет Вора, который постарел, обзавелся кустистыми бровями и бородой, но чье присутствие здесь он ждал всю свою жизнь.
– Мы уж думали, что ты никогда не придешь, – сказал Васильев. Он отодвинул ветку в сторону и полностью вышел на свет этой фантастической ночи. Он был горд, демонстрируя себя, хотя его волосы полностью сгорели, его лицо было красно-черным, тело было прострелено в нескольких местах. Его брюки были расстегнуты, член напряжен. Возможно, чуть позже, они оба отправятся к его любовнице, он и вор. Выпьют водки, как старые друзья. Он ухмыльнулся Уайтхеду: – Я говорил им, что ты придешь в конце концов. Я знал, что придешь. Чтобы снова увидеть нас.
Уайтхед поднял пистолет, который все еще держал в руке, и выстрелил в лейтенанта. Видение не исчезло от этого насильственного акта, однако, слегка качнулось. Крики – на русском языке – послышались со всех концов площади.
– Ну посмотри, что ты наделал, – сказал Васильев. – Сейчас сбегутся солдаты.
Вор осознал свою ошибку. Он никогда не пользовался оружием после наступления комендантского часа – это было прямым приглашением к аресту. Он слышал, как топот сапог приближается к нему.
– Нам надо поспешить, – заторопил его лейтенант, небрежно выплевывая пулю, которую он держал в зубах.
– Я не пойду с тобой, – сказал Уайтхед.
– Но мы ждали так долго, – ответил Васильев и тряхнул ветку, как сигнал к последующим действиям. Дерево подняло ветви, как невеста, сбрасывая свое приданое из лепестков. В течение минут ничего не было видно от вихря лепестков. Когда они стали оседать, усеивая землю вокруг, он начал различать знакомые лица, ожидавшие его под ветвями. Люди, которые в разные годы приходили на этот пустырь, к этому дереву, которых Васильев забирал под него, и они гнили и стенали там. Иванджелина была среди них, ее раны, так аккуратно скрытые, когда она лежала в своем гробу, сейчас были совершенно открыты. Она не улыбалась, она раскрывала ему свои объятия, ее губы произнесли его имя – «Джойо», – когда она шагнула вперед. За ней был Билл Той, одетый в вечерний костюм, как для «Академии». Его глаза кровоточили. Рядом с ним с лицом, ободранным от губ до бровей, стояла женщина в ночной рубашке. Были и другие, некоторых он узнавал, большинство нет. Женщина, которая привела его к картежнику, тоже была здесь, с обнаженной грудью, как он и помнил. Ее улыбка была так же ужасна, как тогда. Здесь были и солдаты, те, которые, как и Васильев, проиграли Мамуляну. На одном, изрешеченном пулями, была юбка. Из ее складок, появился нос. Сол – или его прогнивший скелет – принюхивался к своему старому хозяину и ворчал.
