Он возвращается, и мы переходим к стандартному набору: как работа, как жизнь, давно ты вернулся, а с Сэнди поддерживаешь контакт, с Лайамом видишься, а помнишь Элизабет? Кто на ком женился, у кого от кого дети, кто с кем расстался. Вот же радость для тети Дженнифер, что ты вернулся. Да, как раз этого не надо было говорить, я это понимаю сразу, как сказала. Простая, мимоходом брошенная фраза, но от нее слишком большое эхо. «Приемная» мать, которую он не навещал более десяти лет, хотя она к нему куда-то ездила, – небезопасная тема. Мысленно даю себе в лоб. Стилистика разговора меняется.
– Она, конечно, очень рада, что я вернулся, но для нее это непростая ситуация. Я ведь ищу своих настоящих родителей.
Он обхватывает обеими руками большую кофейную кружку. Смотрит в стол, я вижу только длинные темные ресницы, и, когда он поднимает глаза, передо мной прежний Кевин – потерянный, расстроенный, измученный. Брошенный одинокий щенок. Он все еще требует от жизни каких-то ответов, хотя уже не так напористо и агрессивно. Мы обсуждаем его поиски биологических родителей, говорим о том, зачем он жаждет обрести реальные корни, почему не может осесть и завести детей: не зная, кто он и откуда, не понимая своих глубинных связей с мирозданием, не ведая, что им на самом деле движет из глубины веков. Мне кажется, я могу его разубедить. И тут мы подходим к сложному моменту.
– То, что я сказал на качелях… – он говорит так, точно это произошло не шестнадцать лет, а минут пять назад, – …было неправильно. Я был слишком молод, растерян и слишком тебя боялся. Знаю, что был неправ, и прошу прощения. Потом я уехал и все обдумал всерьез. И теперь хочу тебе сказать, что да, я, конечно, испортил наши отношения. У нас всегда было столько общего, я знал, что ты меня понимаешь как никто. И эта история с твоим отцом…
О чем он, не было никакой истории. Ну ладно.
– Я уехал и пытался тебя забыть, но все остальные женщины…
И вот большая радость – выслушивать длинный список «всех остальных женщин», с которыми он пытался «обрести счастье», а потом – БАЦ! – осознал, что не может «перестать думать о тебе, Джесмин».
– Не могу, они все – не ты. И мыслями я постоянно возвращаюсь к тебе. Да, я знаю, как ты ко мне относишься. И знаю, что у нас в семье по этому поводу думают. Поэтому и не приезжал. Но сейчас… Джесмин, ничего не изменилось с того вечера на качелях. Я бесконечно люблю тебя.
Вообще-то я эмоционально уравновешенна. И неплохо справляюсь со сложными ситуациями. Слишком не драматизирую, сохраняю трезвый рассудок и способность рассуждать логически. Но вот сейчас… не могу. Нет, хватит с меня. Встаю, извиняюсь и быстро сваливаю.
Возвращаюсь домой как раз в тот момент, когда ландшафтный архитектор загружается в свой фургон. Дни, конечно, все длиннее, но темнеет по-прежнему довольно рано. И трава все еще в скатанных рулонах, загромождающих подъезд к дому.
– Вы куда? – спрашиваю я.
Он видит, что я в ярости, и нервно озирается.
– Кто говорил, что сегодня трава будет на месте?
– Ну, видите, оказалось, надо лучше подготовить почву. Мне придется еще раз приехать, в понедельник.
– В понедельник? Вы же сказали, что только по выходным работаете. Почему завтра нельзя?
– Завтра, боюсь, не получится. Другой заказ.
– Другой заказ, – говорю я с самым мерзким сарказмом. – А зачем же брать новую работу, когда не закончена старая? – Он не отвечает, и я злобно вздыхаю: – Я думала, траву надо раскатать сразу, как ее привезли.
– Ничего страшного, чуть-чуть полежит. На этой неделе холодов не будет. Она отлично сохранится.
Он смотрит на скатанные рулоны травы так, будто ждет, что они сами меня уверят: все хорошо.
Рулонам без разницы. Он пожимает плечами:
– Ну если вам так надо, распакуйте их и полейте.
– Полить? Да уж неделю льет без продыха.
– Ладно тогда. – Он снова пожимает плечами. – Все будет нормально.
– М-гм. А не будет – вы заплатите за это.
Смотрю, как он отъезжает от дома. Стою посреди раскуроченной земли, руки в боки, взгляд способен убить любого, кто помешает мне закончить начатое. Нет. Не убивает. Н-да, тяжело даются новые всходы. А завтра уже первое февраля – почти три недели, как я жду, что на этом месте произрастет нечто зеленое. Не произрастает. Маразм, деньги, закопанные в землю.
Ты выходишь из дома и машешь мне. Я не отвечаю, потому что ты меня бесишь по новой. Меня вообще все бесят, а ты – первым номером. Ты неизменно будешь вызывать мое возмущение. Садись в свой джип и уе… жай. Доктора Джеймсона сейчас нет, миссис Мэлони все еще в больнице, мистер Мэлони регулярно навещает ее. Кошку Марджори больше не нужно пасти безотлучно, только когда попросит мистер Мэлони. Она строго темперирована, милое животное.
Оглядываюсь. Да, вокруг, несомненно, живут люди, но мне это пофиг, улица как пустая. А, пропадом вы все пропади, лишь бы сильных морозов не было, и я смогу тогда раскатать посреди двора новую траву.
Ночь. Не могу заснуть. Ворочаюсь и бесконечно злюсь. Как папа мог так обойтись с Хизер и чего он лезет в мои дела? Понятно, что из лучших побуждений, но надо же думать головой. И Кевин, заново объявившийся со своей любовью, и сад, не желающий обрести нормальный вид. Все не завершено, хуже того, все раздергано и концы торчат. А ведь, как ни странно, это отражает мой внутренний мир. Он таков. И нет мне покоя, я не знаю, как свести концы воедино, и не могу спокойно уснуть. У меня сейчас нет большого отвлекающего дела, требующего большого отвлеченного плана. Нет цели, идеи, воплощения – чего-то, чего угодно, на чем можно было бы сосредоточиться.
Встаю, иду вниз и зажигаю свет во дворе – на полную. Так ярко, что хоть самолет сажай. То, что я вижу, приводит меня в запредельное бешенство. Я – бестолочь. Я – возмутительная дура.
Надеваю куртку поверх пижамы и выхожу из дома. Вон они, скатанные в рулоны «листья травы». Если хочешь, чтобы нечто было сделано хорошо, сделай все сам – это же моя жизненная философия. И не так уж оно и сложно.
Хватаю первый рулон и обнаруживаю, что он несколько тяжелее, чем ожидалось. Опрокидываю его, чертыхаюсь и тихо уповаю, что он не развалится. Примериваюсь и надеюсь, что все получится. Раскатываю.
Два часа спустя я грязная, как не знаю что. И вся потная. Куртка давно скинута, она мне мешала. Я вся в грязи, мокрая и в какой-то момент заплаканная до ушей. Слезы пришли непроизвольно: из-за работы, из-за Кевина, из-за Хизер и мамы, а еще я ноготь содрала. Наплевать, у меня тут другие проблемы. Я так погружена в собственные мысли, что ничего вокруг не слышу и чуть не подпрыгиваю, когда рядом кто-то надсадно кашляет.
– Простите, – вот что ты говоришь.
Три часа ночи. Я смотрю через улицу на твой сад и ни черта не вижу. Взгляд судорожно пытается что-то различить в темноте. Смутно различаю стол у тебя на участке, но остальное тонет во мраке, свет на улицу идет только от моих окон. Сердце колотится как сумасшедшее. Вижу огонек сигареты. Да, это ты. И давно ты здесь? Джипа твоего я не слышала и не видела, значит, ты все это время был тут. Мне хочется плакать. Но я и так давно плачу, довольно громко, думая, что никто меня не слышит.
