«Интересно, чем ему удалось буквально приклеить к себе эльфийскую красавицу? – размышлял Зенон, потягивая легкое, бьющее в нос лопающимися пузырьками углекислоты вино. – Вроде бы и внешне неказист, не манерен, да и лицом так себе. Однако каким-то чудесным образом заставляет держаться обычно неуправляемую фурию в рамках приличий. Воистину неисповедимы пути Господни».
Кайлу подобные мысли абсолютно не беспокоили. Парацельс при всей своей интеллектуальной привлекательности вовсе не был ей интересен как мужчина, и не потому, что был невзрачен или не манерен. Просто она уже нашла свой зеленоглазый идеал, и все прочие мужчины в этом мире были для нее теперь вовсе не мужчинами, а существами в некотором роде бесполыми, иными словами, в определенном плане абсолютно безынтересными. Эниэль своим совершенным женским чутьем прекрасно улавливала эмоциональное состояние девушки и, не видя в ней потенциальной соперницы, опять же на инстинктивном уровне прониклась к Кайле буквально сестринскими чувствами. Короче говоря, эльфийка если и не возлюбила генеральскую секретаршу, аки самое себя, во всяком случае, вполне ей доверяла. А от взаимного доверия до настоящей дружбы буквально один шаг. Именно этот шаг и удалось сделать двум особам женского пола. Не обращая внимания на своих спутников, они с увлечением принялись обсуждать последние тенденции мировой моды в сфере одежды, причесок, косметики и парфюмерии.
Пока дамы увлеченно щебетали о своем, о женском, Парацельс нашептал тихонечко Зенону на ушко с полдюжины весьма скабрезных анекдотов земного происхождения. Некоторые байки были свежи, но большинство из них, особенно насчет мужей в шкафах и под кроватями, а также злых тещ, все-таки имели местные аналоги. Впрочем, данное наблюдение лишь подтверждало общепринятую теорию вселенской универсальности юмора. Иными словами, если огры Ультана истерически ржут над тем, что кто-нибудь неловко грохнется со сломанного стула или пукнет в самый неподходящий момент, значит, на Земле или еще где-нибудь в необъятном Межмирье обязательно отыщется любитель точно такого же сомнительного юмора с запашком. То же самое касается и мало кому понятного юмора темных эльфов, и тяжеловатых для восприятия плоских гномьих шуточек.
Наши герои настолько привыкли к царящему в помещении шуму, что пропустили момент, когда в зале наступила абсолютная тишина, после которой сидящая за столиками толпа разразилась бурными рукоплесканиями и громкими радостными возгласами:
– Браво, Вильяр! Задай жару, Бронзо! Виват Вильяру Бронзо!
Обернувшись лицом к сцене, Зенон увидел в круге света высокого мужчину среднего возраста, бледного и худого. Поначалу Зенон принял его за вампира, но, приглядевшись получше, понял, что это никакой не вампир, а обыкновенный человек, изнуренный до крайности то ли какой-нибудь неизлечимой хворью, то ли добровольными или вынужденными постами. Имя этого человека он уже слышал. Со слов Кайлы, это был один из местных гениев от поэзии. Второго вроде бы Арчибальдом Веселухой кличут. Кажется, эти парни – непримиримые враги и вечные соперники.
Пока наш герой мысленно анализировал явление народу местной знаменитости, в зале наступила полная тишина, и Вильяр Бронзо, низко поклонившись уважаемой публике, возвел глаза к потолку и начал читать едва ли не навзрыд, по всей видимости, только что рожденные им стихотворные строфы:
Выпьем, милая, до дна!
И забудем все, что было,
Все, что ты мне не простила,
Чей был грех и чья вина.
Пей, родная, пей вино!
Все душевные волненья,
Боли, ужасы, сомненья
Пусть облегчит нам оно.
Пей до дна, любовь моя!
Воскресим былую радость,
Тайного порока сладость,
Что когда-то предал я…
…и далее в том же духе.
По мнению Зенона, вирши были слащаво-претенциозными и откровенно слабыми, хотя основная масса посетителей заведения так не считала. По окончании довольно длинного лирического опуса стихотворца наградили бурными аплодисментами и криками «Браво!», несколько экзальтированных девиц за тридцать, подбежав к сцене, буквально закидали Бронзо пышными букетами желтых и белых роз. Впрочем, всенародное признание его таланта оптимизма поэту не прибавило – он как стоял неулыбчивый, с потухшим взглядом профессионального страстотерпца, так и продолжал стоять, глядя на окружающих с таким видом, словно через минуту ему предстояло завершить очередной виток бесконечной спирали перерождений.
Неожиданно по залу пронесся громкий басистый вопль, затем впечатляющий поток нецензурной брани, предназначавшийся, по всей видимости, Вильяру Бронзо. Самыми безобидными из этого набора были: «безнадежный импотент», «замухрышка сопливая», «розовая размазня», «бабский прихвостень».
Появление нового действующего лица было воспринято публикой с не меньшим восторгом, нежели выступление предыдущего. Сидящие за столиками посетители захлопали в ладоши и дружно закричали:
– Молодец, Арчибальд! Даешь, Веселуха, за жизнь!
– Во-во, – перекрикивая толпу, с места провозгласил низким оперным басом Арчибальд Веселуха, – поэзия… эта… должна служить… того… народу, и стихи должны быть настоящими – за жизнь, а не растекаться розовыми соплями по физиономиям всяких… того… доморощенных рифмоплетов.
Извечный оппонент худосочного Бронзо оказался также человеком, на вид едва за сорок, роста хоть и невысокого, но телосложения весьма крепкого. К тому же на Арчибальде Веселухе были не какие-нибудь банальные фрак и лакированные туфли, а сугубо народные шаровары, косоворотка и лапти с онучами. Вдобавок его физиономию украшала окладистая бородища, коей мог бы позавидовать всякий, даже самый привередливый гном.
– Я тут… эта… парочку строк накалякал, – воспользовавшись тем, что гул толпы немного поутих, продолжал уже спокойнее поэт. – Хотел было… того… на поэму замахнуться, но покаместь жизненного материалу не хватает. Ну, ничего, мы… эта… того… когда-нибудь… короче, выношу… так сказать… на суд праведный – ваш суд. – С этими словами Арчибальд Веселуха извлек из кармана своих шаровар сложенную вдвое тонкую ученическую тетрадь, смачно послюнявил пальцы и принялся листать, бормоча себе под нос негромко: – Не то, опять не то, это еще… того… сыровато. А, вот оно. Короче… это самое… «Притча о воробье, кобыле и коте», слушайте:
Зима лютует, ветер завывает в трубах,
На крыше воробей – малютка птах.
Замерз, стервец, вот-вот даст дуба,
О жарком лете мнит в своих мечтах:
«Мне б в лето на часок в копну пшеницы,
Там сытно и тепло, там благодать.
Там под любым кустом для всякой птицы
Найдется где поспать, что поклевать».
А градус холода неумолимо понижался,
Насквозь промерз бедняга серый птах.
Вдруг потерял сознанье и не удержался
И с крыши прямо на дорогу. Ох и ах!
