Он вынул из кошеля ожерелье нанизанных на ремешок железных рунных жетонов, прилаживая его на мечевой пояс.
— Навырезал из жести буковок и хвастает. — Бьёрн извлек из мешка блестящий железный браслет, поднимая над головой, а затем зажал его прямо поверх наруча. — Да я таких могу за день штук сто отлить… А вот такого вам долго не видать, герои!
— Уключина с деревенской лодки? — поинтересовался Атли, всматриваясь в браслет.
— Это он от трубы отпилил перед походом, — вставил Харальд.
— Это переплавленные жетоны восьми городских автоматчиков, к своему несчастью наткнувшихся на меня в лесу и пытавшихся остановить! Атли отвернулся, вынимая широкий, в полторы мужские ладони пояс с серебряными бляхами. По серебру бежала вязь, стилизованно изображавшая сражения. Больше десяти точно, прикинул Ивальд.
— Тут изображен вик, в который Торбранд посылал нас с ярлом Рёриком позапрошлой весной, когда к югу от Города племена угольщиков начали междоусобную войну! Тут, малыши, между прочим, нет ни одного изображения торговли или переговоров! Мы славно потрудились в тот поход!
Викинги оценивающе закачали головами, зацокали, но улыбки с лиц так и не исчезли.
— У тебя просто богатая фантазия, Атли, — Харальд протянул к свету желтую увесистую гривну из четырех переплетенных прутков, — а вот это я сделал себе в память о засаде, которую альвы устроили на нас с Оттаром полторы зимы назад, за что очень сильно поплатились! Я сам уложил по меньшей мере троих! — И он приладил гривну на шею.
— Альва может сломать голыми руками даже ребенок! — Олаф махнул рукой. — Нашел, чем хвастать! Вот! — Он подбросил на ладони полный железных колечек кожаный ремешок. — Это кольца от моей кольчуги, которые посыпались, когда в меня попал йотун! Я убил потом того великана, а это ношу в память! — И закрепил ремень на бронежилете.
— Ой, девочки, — Арнольв медленно поднялся с лавки, не переставая держаться за живот, — насмешили, что описаться можно! — Он вынул из своего мешка искусно собранную из костяных сегментов, отполированную, как серебро, гривну, с подвешенным к ней десятком когтей, каждый из которых в длину был не меньше указательного пальца. — Этот знак сделал мне мой отец Асбьёрн после того, как в лесах под Ульвборгом я голыми руками и обломком ножа убил двухголового медведя!
— Как ты можешь помнить это, — вмешался Атли, еще сильнее повышая голос, — когда был смертельно пьян?!
Ответом был новый взрыв хохота, Арнольв сжал громадные кулачищи.
— Уж кто бы говорил… — покачивая головой, сказал он, а Харальд тут же подхватил:
— Точно! Помните, во время речного боя зим пять назад, когда Атли нажрался так, что не мог стоять на палубе? Он тогда разогнал охрану транспорта одним своим видом, больше похожий на привидение! — И смех Харальда поддержали остальные, тыча пальцами в жертву.
— Атли — Болотная Лихорадка!
— Было-было!
— Что вы наговариваете?! — Ярл грозно нахмурился. — Не было такого! Это все Эймунд Обгаженная Рубашка, что отроком в хирде был той зимой, нам супчика сварил, словно диверсант какой!…
— А Олаф? — Бьёрн посмотрел поверх очков. — Чуть не убивший Рагнара после очередной попойки? Победитель левых флангов! Конунг, — тонким голосом начал дразнить он, — я хочу драться с Рагнаром, он обозвал меня сыном Мусспеля!
Новая волна хохота, от которого задрожали перекрытия.
— Ага, огненным великаном!
— Он его сыном мупеля тогда обозвал!
На этот раз Олаф не нашелся что ответить и только улыбался, глядя в пол, что, в свою очередь, лишь раззадорило новый смех.
— А Бьёрн, — Харальд на всякий случай отодвинулся от того подальше, — который чуть не открутил головуАтли, когда тот пьяный полез с ним брататься!
— Алкаши!
— Не было такого! Ты сам-то про себя вспомни, Харальд, славный поединщик: полез приставать к новой наложнице Рёрика, объясняясь в любви ко всему живому! — Тот покраснел, но захохотал еще сильнее.
— А ирландец, который по этому делу чуть не прибил веслом самого конунга?!
— А Олаф, когда он выпал за борт и мы только через час поняли, что у нас кого-то не хватает?!
— Уроды, я потом по берегу полдня мокрый тащился через земли охотников. А ведь на дворе ноябрь был, а не июль!
— Все бы вам накачиваться! Смотрите, неудачники, какой нож я взял трофеем в битве с Миссионерами под Кииком! — И Бьёрн продемонстрировал превосходный швейцарский кинжал.
— А вот этот шрам!…
— А вот эта цепь!…
— Да ты же тогда весь бой в отрубе провалялся, пока мы в корабле отбивались!
— Ой, как смешно, прямо животик колет… Посмотрите лучше сюда! Вот настоящий…
— Кто? Он? Да он даже глиняной миски разрубить не сможет!
Ивальд очнулся только тогда, когда в руку легла передаваемая по кругу бутыль. Причем понял вдруг: два круга он уже пропустил, пребывая в состоянии глубочайшего шока. Глотнул, захлебываясь, и даже не закусил, продолжая разглядывать северян, словно в первый раз.
За следующие десять минут из мешков появлялись все новые и новые вещи, старательно прилаживаемые, прицепляемые, подвязываемые или просто надеваемые викингами. За это короткое время они как бы преобразились, и теперь по каждому из раумов можно было читать, как по учебнику военной истории: схватки, крупные битвы, ранения и число сметенных врагов. Северяне расчесывали волосы, заплетали косы и бороды, умело вживляя в плетение крохотные обереги или цветные ленты, подтягивали доспехи, осматривали клинки и проверяли огнестрельное оружие.
Неожиданно Ивальд вновь почувствовал ледяной укол зависти и одиночества. Прижав к себе винтовку, он второй рукой поспешно нащупал на груди молот и невольно придвинулся к промолчавшему всю перепалку Орму.
Затянув последний ремень, ярл, наконец, довольно притопнул ногой и неторопливо прошелся по избе, красуясь перед ближниками, деловито заглядывая в углы и окна, за которыми вместе со снегом теперь опускались и сумерки. И остановился ровно напротив кузнеца, намеренно ли, или случайно, тот так и не понял. Оправив на шее тяжелую цепь, Атли сказал, обращаясь как бы сразу ко всем:
— Когда они придут, мы встанем в круг и будем отбиваться, а после выйдем на улицу и добьем оставшихся в живых. — Тяжелый взгляд из-под темных бровей ярла пригвоздил дверга к лавке, словно попавшегося мотыля.
Казалось, викинг смотрит прямо в душу кузнеца, сейчас такую неспокойную и мечущуюся по клетке обессилившего тела. Преступая через себя, он тихо ответил, словно Атли все же говорил это лично ему, и почувствовал, как приковываются в этот момент к нему взгляды остальных хирдманов. Забыв про стыд или слабость, Ивальд сказал то, о чем и думать не решался последние пять лун:
— Но ведь я же не воин.
Атли сдвинул уголок рта вверх, передумал и вдруг кивнул, решительно соглашаясь с кузнецом:
