Борька носился по питомнику и, изображая Тарзана, испускал его призывный клич, прижимая и отпуская ладонь у рта. А то и принимались бросать друг в друга конские «каштаны» — лошадиный помёт, засохший на солнце. И если Борис щадил меньшого, только изображая бросок, то его младший братишка как-то раз с близкого расстояния залепил Борьке прямо в губы. Но наказания за подобное вероломство не последовало: Боря хорошо помнил сказку про то, как старший брат выгнал младшего на улицу, и что из этого вышло.
Старший выступал в роли защитника и на улице, если ребятня пыталась обидеть Саньку. Но те избирали хитроумные способы, чтобы как-то досадить «директорским» сынкам. Санька, начавший говорить рано, не выговаривал многие буквы, в том числе «Р» и «Л». «Пришла чёрная кошка» звучало у него как «Писся цёйная коська», поэтому ребята постарше его бегали за ним, прося: «Скажи: в лоб». И он, ни о чём не подозревая, говорил: «Вь ёб».
Возвращаясь домой с работы, Иван заставал семейную идиллию: Санька и Оля сидели на горшках с игрушками в руках, беседуя на языке, только им одним понятном. И это был ежедневный ритуал, тренирующий своевременные детские позывы. Соревновательный подтекст этого мероприятия доставлял немало весёлых минут взрослым.
Как-то раз Паша похвалила Саньку за плодотворную отсидку на горшке: «Ай да сын, ай да молодец — вот сколько наработал!» С тех пор на этой ниве между детьми шёл спор на тему, у кого больше, и Паше приходилось выступать арбитром.
Приближался день рождения старшего сына. Паша запаслась белой мукой, готовилась испечь пирог. Они с Иваном думали о том, что подарить восьмикласснику на именины.
Вечерами Боря сидел за уроками. К его учёбе не было претензий — сын всё схватывал на лету и в помощи взрослых не нуждался. У него всего хватало для учёбы, поэтому, посовещавшись, решили купить парню брюки. Выбирал сам отец, а чтобы подарок был настоящим, примерили на мальчишку его роста и комплекции и попросили красиво завернуть.
Паша ждала двенадцатого марта — дня рождения сына, ждала и думала, как накроет стол, испечёт пирог с яблоками, положит подарок на самом видном месте…
В один из мартовских дней, занимаясь уборкой на кухне, она слушала по радио концерт симфонической музыки. Неожиданно концерт прервался, и она услышала этот знакомый, металлический голос, который сотни раз заставлял замирать её сердце: «Говорит Москва!».
Она села на стул, сложив руки, и её глаза в немом ужасе уставились на чёрный круг репродуктора. Как это скончался? Их вождь, их любимец, громивший всех врагов внутренних и внешних! Их стальная стена, оберегавшая народ, — рухнула?! Да совсем недавно в клубе она перед фильмом смотрела февральскую хронику, где в День Красной Армии он стоял на Мавзолее здоровый, улыбающийся, и от одного его вида на сердце становилось тепло и спокойно: мы победили с ним немцев, и всегда нас с ним ждёт только победа.
Вбежал Санька:
— Мама, мамочка! Наш Цейныс.(Это о коте по кличке Черныш.)
— Тише, сынок! — Паша обняла сына, и её слёзы стали капать на стриженую макушку сына. Мальчишка притих и стал смотреть на мать.
— Мама, почему ты плачешь?
— Умер наш товарищ Сталин, детка. Посиди, пожалуйста, дома!
— Так, мамочка, наш Цейныс тозе уми-аит. Изит. и апками ни сивеит.
— Тише, тише! Не говори так! Пойдём, глянем твоего Черныша.
Черныш к вечеру сдох. Иван сказал, что любимец детей съел отравленную мышь. Мышей травили по всей округе, так как они стали разносчиками тулере- мии, пагубной болезни не только для скота, но и для людей.
В доме накануне Бориного дня рождения воцарился траур, и среди детей — тоже. Дети больше переживали потерю Черныша — отец запретил прикасаться к нему руками. Пришёл дядька с мешком, кинул его туда. Отец сказал, что дядька его похоронит, но только Борька знал, что Черныша сожгут в костре…
В эту ночь Марчуковы долго не могли заснуть.
— Ваня, что же теперь будет? Как жить дальше? — спрашивала Паша, прижавшись к мужу.
— Его положат в Мавзолее, рядом с Лениным. А кто спереди станет нести гроб к лафету и кто первым подпишется в газете под траурной речью — тот и станет на его место.
— Я не о том, Ваня. Кто ж это может стать на его место? Разве у нас есть такие?
— Об этом я и сам думаю, родная!
Паша встала, чтобы укрыть детей, которые постоянно раскрывались, и обнаружила, что Санька лежит с открытыми глазами.
— Сынок, ты почему не спишь? — спросила она шёпотом и поцеловала его в щёку.
— Мам, а я тозе кода-нибудь умью? (тоже умру?).
Паша растерялась. Что ответить сыну? Наверное, врать не стоит, несмотря на то что он маленький.
— Санечка, это случится очень не скоро! Ты будешь жить долго-долго, пока не станешь совсем стареньким, пока у тебя не появятся дети, а потом внуки. Ну, спи, мой родной, ни о чём не думай!
Паша вернулась в постель, рассказала мужу про разговор у кроватки, и они ещё долго обсуждали эти неожиданные для семилетнего малыша мысли.
На следующий день никто не работал. Все жители посёлка собрались возле клуба. Здесь раздавались траурные повязки для митинга и ромбовидные значки на лацканы пиджаков: половина ромбика зашита красной материей, половина — чёрной.
В толпе рыдали женщины, не стесняясь слёз, плакали мужчины. Второй секретарь райкома говорил с трибуны: «Закатилось наше солнце, светившее нам после Ленина.»
Пока Иван с Пашей и детьми присутствовали на митинге, известные нам Амелия и Розенфильда резвились в доме на кухне. Амелия сквозняком прошлась по полотенцам, висящим на вешалке рядом с умывальником, и они попадали на пол. Резвясь, Амелия хвалилась:
— Я так и не дала мальчишке дотронуться до умиравшего кота: он был весь в собственной рвоте, а тот норовил погладить его рукой. Только протянет руку — а тут электрический разряд, слабенький, но неожиданный. Второй раз — посильнее! Сразу побежал к матери. Я только что с митинга: не могу понять, как можно плакать о тиране, который пролил столько крови одних, а других переселил за колючую проволоку. Откуда эта любовь в людях? Неужели они и впрямь ничего не знают об этом усатом чудовище и похожи всего лишь на тараканов, которых хлопают налево и направо: они прячутся, потом снова вылезают в поисках крошек, не замечая трупов своих собратьев, снова плодятся, до следующего мора.
— Как-то ты не очень уважительно о людях, подружка!
— Нет, отчего же! Но я лучше понимаю Нерона или Суллу — эти просто составляли проскрипционные списки людей, которых нужно было уничтожить, не утруждая себя объяснениями для общественности, сложными судебными процессами, доказывающими отступничество от борьбы за счастье народа. Все эти «цезари» олицетворяли божественное начало власти, решающее, кому жить, а кому — умирать, и всё было просто! Идущие на смерть приветствуют тебя, богоравный! А здесь — столько иезуитства, столько лицемерия и лжи, что тысячам кровавых Неронов и не снилось! И если первых откровенно ненавидели, то этого — обожают, считая, что он жрец, который приносит заблудших овец в жертву, чтобы другие овцы жили счастливо. И теперь они без него, своего пастыря, не знают что делать!
