— Ма Фёдын, Ма Фёдын, ты мне супчику принесла?
— Конечно, Боренька! Вон он, на печке стоит. Феклуша, видно, стол взрослых ему не подходит, давай ему любимый супчик! Он и днём ко мне в столовую прибегает, чашку умолотит и побежал!
— Будто я хуже готовлю, — буркнула недовольная Феклуша, доставая тёплую кастрюлю с печи.
— Да нет, просто у меня в столовой горох долго вымачивается, и суп получается как кашица.
Две женщины, лишённые собственных семей, с умилением смотрели, как мальчишка управлялся с едой. Каждая из них считала его своим сынком, и Борька не подозревал, что мам у него гораздо больше, чем он думал.
— Боря, а теперь пойдём спать. Сегодня я тебе почитаю твою любимую книжку…
— Ма Фёдын, про двух братьев, ладно?
— Хорошо, сынок.
Пока Борька раздевался, женщина включила на столе лампочку под абажуром, постелила ему постель, накрыла одеялом, села рядом, раскрыв книжку, стала читать негромким голосом. Не прошло и трёх минут, как Борька стал закрывать глаза, и Мария Фёдоровна, видя это, перескочила в самый конец сказки:
«Стояла тёмная-тёмная ночь, и тихо-тихо было вокруг. Брат пропал бесследно. Свежий снег запорошил землю, но и на снегу не было следов Младшего. Он исчез неизвестно куда, как будто его унесла птица Рок.»
Глава 21. ЧЁРНЫЕ КРЫЛЬЯ ПТИЦЫ РОК
Счастье человека может быть различным — осознанным или глупым, его можно вовсе не замечать — просто жить вовсю, вдыхая воздух полной грудью, и радоваться всему, что тебя окружает.
С сорок четвёртого года, после своей войны, Паша наслаждалась жизнью, как может наслаждаться ею человек, прошедший испытание адом. Она могла с полной уверенностью сказать, что счастлива, и была убеждена, что ошибки молодости позади и что её семья — крепче любой крепости.
Женщины всеми порами ощущают любовь мужчины, и это делает их лёгкими, крылатыми, и Пашка-Пташка, подвижная по своей природе, просто летала над землёй. Она не могла подолгу читать только потому, что при чтении надо было сидеть, а это было не по ней. Если чем-то занималась, то принималась петь. Её глаза светились синими васильками, а улыбка не сходила с лица. Она была самой красивой женщиной в посёлке, и она успевала всё!
Дом сверкал чистотой, постели постираны и выглажены, из кухни доносились волшебные запахи: она любила готовить сама. И, хотя мысли об учёбе она забросила, работать очень хотелось. (Какая тут учёба! Иван требовал девочку, и уже к концу августа она поняла — муж добился своего!). Саньке полтора годика, может побыть и с Феклушей, и она определилась заведующей совхозным фельдшерским пунктом.
Страна жила на подъёме, дети делались по-стахановски, и она акушерствовала по всей округе, один раз заехали даже за пятьдесят километров, в Анну, там заболела акушерка. Эта работа делала Пашу нужной людям, к ней относились уважительно не только из-за того, что она директорская жена.
В директорском доме было всегда весело, Иван вечно шутил, смеялся. Она никогда не слышала, чтобы он повысил голос. Да и когда повышать, если он являлся только в темень, как ясно солнышко, и в темень уходил? Летом у него не было выходных, и, чтобы не скучать, она приглашала Зиночку, Аню.
Зиночка приезжала из Воронежа со Славиком — на свежий воздух, на молочко, Аня — из своих Лисок. Этим летом получилось так, что собрались все вместе. Решила Паша прокатиться с Зиной и Аней в соседний посёлок Зеленино за очень вкусным, жирным творогом — даже у них в совхозе не умели делать такого.
Конюх Усков уже был под хмельком, запряг им самую спокойную лошадку — Муху, и тронулись потихоньку. Погода в воскресный августовский денёк была теплая, солнечная. Муха, раскачивая боками, двигалась не торопясь, а они песни пели да поглядывали на поля.
И вот — уже подъезжали к Зеленино — дорога пошла под уклон, лошадь затрусила под тяжестью телеги, и вдруг оглобли упали вниз, кобыла бежит в одну сторону, а телега, разгоняясь, — в другую. Перед ними — канава! Благо оглобли упёрлись в бруствер, ходок встал. Подошла Муха, таща за собой висящие постромки, виновато опустив голову. Когда прошёл испуг, женщины принялись хохотать, но потом стало не до смеха. Как запрячь лошадь?
Паша этого не умела, Зиночка тем более, у Ани даже никто не спросил. Бросать ходок нельзя, мигом подберут. Значит, надо кому-то идти в деревню!
Вдруг Аня говорит: «Это мы в два счёта!»
Паша и Зина переглянулись. Как заправский конюх, Аня разобралась во всём, и уже через десять минут они вновь ехали по дороге. Аня не стала делать секрета: «Девочки, в Карабулаке у меня была служебная лошадь. Запрягала сама. Лошадь кусучая, как собака! Как-то тяпнула одного узбека за плечо, тот неделю рукой не мог пошевелить! А меня не кусала. Они как-то звали её по-казахски, а я дала свою кличку. Когда она куснула очередного мужика, пристававшего ко мне, я сказала: «Ну, ты и молодец, собака!» Так потом и звала — Собака. Пошли, говорю, Собачка моя, водицей напою!
Страда сорок седьмого года стояла в полном разгаре. Иван говорил, что в этом году урожай зерновых будет не меньше рекордного. Он совершенно измучился с уборкой, ночевал в поле, дома появляясь лишь изредка. Паша, видя его потемневшее, осунувшееся лицо какого-то землистого оттенка, заставляла его пить горячее молоко с растопленным бараньим жиром. Он не противился, морщась, пил «эту гадость», но по ночам она слышала, как воздух со свистом выходит из его лёгких.
— Всё, хватит! Вот закончишь уборочную, сама повезу тебя в Воронеж, в областную!
В середине сентября Иван, как всегда, с раннего утра ускакал на Аргентине. Вечером, когда только начало темнеть, Паша развешивала постиранное бельё на балконе, ей помогала гостившая у них Зиночка. Она услышала звук ударов копыт о землю, увидела Аргентину. Иван сидел на ней как-то странно, привалившись к шее. Затем он стал медленно сползать с лошади. Паша бросилась вниз. Её Ванечка стоял к ней спиной, прижавшись лбом к крупу лошади, его тело вздрагивало от кашля, он прижимал ко рту белую тряпку, испачканную кровью.
— Ваня, Ваня. сейчас, сейчас. ну. пойдём же!
Она подставила своё плечо, завела его руку себе за шею: было неудобно подниматься по узкой лестнице вдвоём.
— Феклуша! — крикнула Паша изо всех сил, и тут же в дверном проёме на кухню появилось встревоженное лицо Феклуши с расширенными глазами, — старые чистые простыни, холодной воды!
Паша уложила мужа в спальне, сняла сапоги. Лоб горел, и без градусника она определила — не меньше сорока! Зиночка стояла рядом, сжимая на груди руки, с расширившимися от ужаса глазами.
— Ванечка, потерпи, родной. сейчас станет легче. — Паша произносила слова, которые привыкла повторять раненым.
Кровь шла изо рта толчками, при выдохе, и она крикнула Феклуше:
— Не копайся, порви одну из простыней!
Паша вытерла мокрым полотенцем лицо мужа, он виновато улыбался:
