– Он там еще что-то говорил, – вздохнул участковый, – только я не запомнил. Он очень просил о встрече… Но я решил сначала с вами посоветоваться. Вы ведь не против?
Башка гудела, и я не мог сообразить, против я или нет. Я быстро провел подушечками пальцев по казенному одеялу. Нащупал на нем выпуклый узор и принялся его поглаживать. Как я выяснил в результате экспериментов, это нехитрое действие меня успокаивает.
А теперь пожмякать панцирную сетку – мозги прочищает.
– Этот профессор предлагает, – продолжил Вениамин Петрович, не дождавшись ответа, – подучить вас немного. А потом персональную выставку. Он говорит, вы талантливый художник, один на миллион…
И тут раздался хохот фрезеровщика:
– Твою ермолку! Художник, блин! Он же слепой, как чучело! Ты чего, командир, не заметил?
Я кожей почувствовал, как окаменел участковый.
– Ннне может быть… Как?..
– А вот так, – грустно отозвался я, вызвав новый приступ веселья фрезеровщика. – Тюкнули эти таксисты мне по затылочку монтировочкой – и все. Полная темнота.
Со стороны койки Макара Антоновича раздалось приглушенное шипение. Наверное, бывший учитель пытался урезонить ржущего пролетария. Добился он только того, что фрезеровщик от изнеможения перешел на похрюкивание.
– Ах, суки, – с чувством сказал Вениамин Петрович, – они же говорили… Ну я их найду!
Раздался грохот отодвигаемой табуретки, но я уже привел мысли в порядок и отпускать моего посетителя не собирался. Мои пальцы резвились среди пружин, и легкое покалывание бодрило не хуже крепкого кофе.
– Вениамин Петрович, – сказал я весело, – а приводите своего искусствоведа! У меня есть к нему предложение!
Из угла фрезеровщика донесся всхлип:
– Я щас сдохну!
* * *
– Слушай, Петрович, – сказал сосед слева, – а ты что, точно художник?
После визита участкового мой авторитет в палате вырос почти до уровня Путина.
– Учился, – коротко ответил я.
Не то чтобы брезговал беседой, но сосредоточился на другом. Мои пальцы и ладони шарили по одеялу, выискивая нужные шероховатости и выстраивая складки по определенной схеме.
– А че? – хохотнул фрезеровщик. – Был же глухой композитор! Че бы не быть слепому художнику?!
Теперь у него появилась новая тема для разговоров, и я искренне скучал по тем временам, когда выслушивал многоэтажные пожелания руководству завода.
Пальцы и ладони старательно отыскивали, выглаживали, сминали…
– Ну и как оно, – продолжал любопытствовать сосед слева, – много художники получают?
– Хрен его ведает, – тут я был совершенно честен. – Я ж только учился.
– И не узнал? – сосед был откровенно разочарован. – Чего учился, если расценок не знаешь?
– Ради идеи! – неожиданно подал голос пацан-«косильщик».
– Помолчал бы! – проскрипел Макар Антонович. – Что ж ты в военном комиссариате об идеях забываешь?!
В палате тут же завязалась живая дискуссия на тему «Духовное и материальное – что важнее?». Меня оставили в покое, всем кагалом навалившись на юного идеалиста.
Я продолжал свои манипуляции. Должно быть, со стороны казалось, что я просто нервничаю – руки снуют над одеялом, как ткацкие челноки. Иногда замирают, что-то сминают или разглаживают, снова проверяют. Я понимал всю степень риска. Молился богу, которого пока не встречал во Вселенной, чтобы искусствовед имел не только тонкую душу…
…И вздрогнул, когда услышал над самым ухом:
– Здравствуйте, любезнейший! Вы позволите присесть на вашу постель?
– Нет! – я испуганно раскинул руки над одеялом, как курица, которая пытается прикрыть птенцов от падающего камнем коршуна.
– О, – только и смог сказать гость.
– Вы его извините, – послышался голос Вениамина Петровича. – У него травма. Сотрясение мозга…
– …и потеря зрения, – добавил я. – Прошу простить, но садиться на кровать не нужно. Меня зовут…
– Александр Петрович, – сказал гость, – я уже знаю. А я Михаил Леонидович, кандидат искусств.
– Очень приятно, Михаил Леонидович, – я счел нужным слегка наклонить голову.
Впрочем, при этом старался не пошевелиться. Одеяло ни в коем случае не должно потерять форму.
– Как вы понимаете, – я старался говорить сухо, почти строго, – путь в изобразительное искусство для меня закрыт.
– Ну… – кандидат искусств явно пытался меня приободрить. – Медицина сейчас…
– Не с моими деньгами… Извините, что перебиваю.
Я вдруг понял, что вся палата превратилась в одно большое ухо. Это плохо… Могут украсть идею… Хотя кому тут красть? Не тот контингент.
– Поэтому мне пришлось изобрести новый вид искусства, – я сделал паузу. – Кинестетический. Или, если угодно, тактильный.
Кто-то – наверняка бывший учитель – уважительно прищелкнул языком. Фрезеровщик, к счастью, пока не видел причин для веселья.
– Это… – Михаил Леонидович пока не понимал, куда я клоню. – Это, простите, как?
– Дайте руку!
Я протянул обе руки в сторону голоса, ладонями вверх. После паузы (с участковым перемигивался, что ли?) искусствовед осторожно положил на них свою руку. Я аккуратно, но цепко ухватил ее и слегка пробежался пальцами. Теплая… кожа тонкая. Лучше не придумаешь!
– Не волнуйтесь, Михаил Леонидович, – я улыбнулся, искренне надеясь, что улыбка слепого не выглядит слишком жутко, – больно не будет.
Я аккуратно перевернул его руку ладонью вниз. Он все-таки был слишком напряжен…
– В таких случаях, – нервно сказал искусствовед, – врачи обычно врут: «Вы ничего не почувствуете!».
– О, нет! – таинственно сказал я. – Почувствуете! И еще как!
Я осторожно опустил его ладонь на одеяло.
– Ой, – сказал Михаил Леонидович как-то совсем по-детски. – Как… как странно…
Я порадовался. С первого раза попал на зону расслабления – хорошее начало. Рука кандидата искусств почти не сопротивлялась, когда я нежно передвинул ее вдоль одеяла.
Михаил Леонидович замер… и рассмеялся звонко и счастливо.
– Щекотно? – мой участковый, кажется, плохо понимал, что происходит.
Как, надеюсь, и все остальные, кроме искусствоведа.
– Не-а! Здорово! Весело! Вот это да! А еще что у вас есть?
– Немного грусти, если позволите.
– Только потом верните в эту зону, ладно? – по голосу искусствоведа было понятно, что он улыбается.
– Любой каприз! – ответил я и передвинул его руку на десять сантиметров вправо.
