Богдан сердито отвернулся к стене.
– Ножки болят?
– Б-б-болят! – соврал он.
Ноги не болели с того самого дня, как он перелил огонь из них себе в мозг.
– Давай я не пойду, – жалобно сказала мама.
Богдан испугался, что она правда останется, и повернулся к ней, изобразив что-то вроде улыбки.
– Ты иди. Н… нормально все.
Мама еще раз поцеловала его и встала. Богдан вдруг понял, что он видит ее в последний раз в жизни. Сразу защипало в носу и помертвело в низу живота.
– Мама, – сказал он, совсем не заикаясь. – Я тебя люблю.
Мама снова села, молча прижала его к себе и еще долгую минуту так сидела. Потом глянула на часы, всполошилась и убежала.
Он для верности подождал минут пять. Потом встал и на нетвердых ногах пошел на кухню. Ноги не болели, но от долгой неподвижности плохо слушались. Лекарства лежали на верхней полке, куда даже папа доставал только со стула. Богдан посидел немного (не хватало еще навернуться сверху, когда цель рядом!), потом аккуратно стал забираться на табуретку. Он делал это первый раз в жизни, поэтому путался в ногах и руках. А еще голова от боли стала совсем тяжелой. Богдан плакал в голос, когда наконец добрался до аптечки. Пришлось протирать глаза, чтобы найти нужную упаковку. Он слез, высыпал на ладонь пять штук, забросил их в рот и запил водой.
Никаких особенных чувств Богдан при этом не испытывал: ни страха, ни надежды на облегчение. Слишком болела голова. Он просто знал, что надо сделать именно так. Честно говоря, он уже смутно помнил, зачем он все это затеял.
С каждой секундой становилось все легче и непонятнее. Захотелось лечь на пол – он лег. Захотелось засмеяться – он засмеялся.
А потом вдруг провалился в большой белый колодец. Он летел по нему сразу во всех направлениях, и это было очень здорово. Жаль только, нельзя управлять таким полетом. Впрочем, зачем управлять, если все равно летишь сразу везде?
Как ни странно, хотя полет получился беспорядочный, но закончился он полной ясностью в голове.
Богдан больше никуда не летел, но и не стоял, и не висел, и не лежал. Просто где-то был. Боль ушла. Голова совсем пустая. Богдан почему-то не удивился, услышав знакомый голос:
– Рано! Тебе рано еще умирать!
– Да пошел ты! – весело сказал Богдан.
В фильмах часто так говорили, но у него никогда не получалось выговорить фразу на одном дыхании. Теперь получилось.
– Почему ты все напутал? – загремел голос. – Я тебе сказал лечить себя, а не убивать.
– Не получилось, – Богдан мог бы не отвечать, но ему хотелось поболтать перед смертью. – Начал лечить ноги, так голова заболела…
– Зачем ноги?! Почему ноги?! Я же предупредил – сначала голову!
– Какая разница? – Богдан отмахнулся, но внутри вдруг ожила надежда. – Вылечил бы голову, ноги разболелись бы!
– Вся боль всегда в голове! Понимаешь – всегда!
– Значит, я мог просто голову вылечить? – надежда росла и уже заполняла Богдана целиком.
– Никакого прошлого времени! – голос стал веселым. – Ты можешь! Не забудь: в первую голову лечи голову!
И все резко оборвалось.
Он снова лежал на полу, измазанный чем-то липким. Вокруг были чьи-то лица, кто-то что-то говорил, а кто-то плакал.
* * *
Теперь его не оставляли одного ни на минуту. В палате по очереди дежурили две медсестры, обе пожилые и усталые (впрочем, Богдана они жалели). Иногда их сменяли папа или мама.
Это ему не мешало. Ни у кого ведь не вызывало удивления, что переживший попытку суицида мальчик время от времени подносит ладони к голове и так замирает.
Мешало другое – он никак не мог представить себе, что на подушке лежит чужая голова. Он часами лежал, представляя, что ему переставили голову другого человека, иногда даже почти верил в это. Но стоило поднести руки – и иллюзия исчезала. Так он бился несколько дней, почти потерял сон и аппетит. И вон однажды, находясь в полубреду, Богдан смог убедить себя в инородности собственной головы. Ему совершенно отчетливо представилось, что вот он поднимет сейчас руки и потрогает голову другого человека. Этому человеку нужно помочь, нужно освободить его от боли.
Богдан очень осторожно коснулся пальцами висков. Дежурившая медсестра тихо дремала на табуретке с книжкой в руках, она не заметила, как изменилось лицо мальчика. Как будто кто-то разгладил его морщинки маленьким чудо-утюгом. Жилки на висках перестали биться в сумасшедшем ритме и чуть-чуть опали. Даже глаза ожили, заблестели, отражая больничную лампу. Губы разошлись на долю миллиметра, и из них вырвался судорожный выдох. Все тело Богдана внезапно дернулось от судороги – это расслаблялись постоянно напряженные мышцы.
Только тут медсестра вскинулась и подалась к больному:
– Что такое? Тебе хуже?
– Л… Лучше. А что с-с-сегодня на з-з-завтрак?
* * *
В тот раз удалось снять только общую боль, которая опоясывала череп, но и это было здорово! Богдан чувствовал себя командующим большой армией, который нанес сокрушительный удар по врагу. Основные силы рассеяны, и теперь неприятель вынужден прятаться по крепостям. Осталось взять эти крепости одну за другой.
Однако это оказалось не так просто. Не то чтобы Богдан не мог обнаружить очаги сопротивления – наоборот, теперь он очень ясно видел, в какой части головы засели болевые гарнизоны, мог пальцем ткнуть. Беда была в том, что не удавалось снова войти в то пограничное состояние, когда собственная голова кажется чужой. Пришлось снова не спать двое суток и морить себя голодом. Только после этого фокус получился еще раз. Богдан опять сфокусировался на висках и…
…ему представилось, как две грохочущие танковые колонны идут на окопы врага. Однажды в старом фильме он услышал выражение «танковые клинья». Так вот, теперь он вгонял эти клинья в оборону боли. Боль сопротивлялась, как сопротивляется любая армия, которую не собираются брать в плен. Но маршал Богдан загонял клинья все глубже. Полки неприятеля дрогнули и побежали. Большая часть была уничтожена, но некоторые смогли перегруппироваться и засели гораздо глубже в голове. Они огрызались контратаками, и тогда на глазах Богдана выступали слезы. Но он давил и давил на виски, пока вдруг не уснул.
Это был самый обычный сон, без голосов и многомерных туннелей. Они с Нюшей гоняли мяч, причем Нюша оказалась совсем взрослой. Богдан сразу захотел на ней жениться, но сестренка строго сказала:
– На мне нельзя, я твоя близкая родственница. Возьми лучше вот эту, ее зовут Верочка.
Верочка сидела на стуле и внимательно смотрела перед собой. Она была в халате медсестры, но гораздо моложе тех теток, что постоянно над ним дежурили. Под халатом Верочка носила тонкий свитер под самое горло. И еще у нее оказалась высокая и упругая грудь.
