Глава 3
Сквозь гул в ушах, глухую пульсацию крови в венах и невыносимую режущую боль Маша услышала только одну фразу: «Черт, инструмент-то тупой». Казалось, отчетливо слышен треск рассекаемой плоти. Боль стала адской, она попыталась вырваться из рук акушерок. Сквозь дикую, вязкую тошноту и головокружение молотом по наковальне отстукивало «Бежать! Бежать!». Терпеть больше не было сил. Но ее схватили и удержали – стиснули руку, из которой торчала игла капельницы, прижали согнутые в коленях ноги. Оставалось захлебываться горячими слезами, животным криком и мольбой о том, чтобы душа покинула наконец раздираемое на части тело.
Она не умерла, как надеялась. Через несколько минут, которые тянулись часами, на руки акушерке шлепнулось что-то скользкое и бесформенное. Оно заревело. Видимо, ему досталось не меньше, чем мне, подумала Маша и отключилась.
Очнувшись, увидела над собой все те же бьющие в глаза лампы родильного зала. Жгучая боль постепенно стихала, тошнота улеглась. Зато снова появилась способность мыслить, а это было ничуть не лучше.
Молчанова с трудом перевела взгляд на толстую акушерку, подкравшуюся к ней с мстительной улыбкой на губах. Бледное, в рытвинах, лицо излучало презрение к низшей касте – неопытным роженицам, еще только вступавшим в пору осознания женской доли. На руках у тетки лежало невероятно маленькое, сморщенное существо, которое нервно дрыгало красными, как у вареного рака, конечностями и ревело. Девочка. Маша зажмурилась. Только сейчас она поняла, что обе они выжили – и она сама, и этот ребенок, которого ни мать, ни отец не просили появляться на свет. Она сделала это самовольно: вопреки желанию родителей и диагнозу врачей, которые пять лет назад поставили Маше бесплодие. За эти годы молодая актриса смирилась с тем, что у нее никогда не будет детей. Даже решила, что это к лучшему: больше шансов добиться успеха в профессии. Можно выкладываться, как того требует сцена, извлекать из себя все до последнего нерва, заставлять нутро звучать на пределе возможностей, добираясь до самых тайных струн. Не беречь душу. Только так и приходит талант: через адский труд, самоотречение.
А теперь? Ей не выжить без театра, зато с младенцем на руках. Они обе обречены. Некому о них позаботиться, некому даже заработать на хлеб…
Маша вздрогнула от того, как резко и неожиданно боль вернулась, прожигая тело насквозь. Она распахнула безумные глаза юной Офелии и сквозь слезы увидела расплывчатый силуэт. Над ней склонилась мужская фигура в белом халате и медицинской шапочке.
– Терпи, – сосредоточенно пробормотал врач, – уже немного осталось. Если бы дала перед родами шейку матки поправить, внутренних разрывов бы не было. А ты начала брыкаться, теперь ничего не поделаешь, надо зашить.
Голос прозвучал раздраженно: так, словно Маша обязана была ощутить всю тяжесть своей вины. Она извивалась под руками врача, старалась уползти от иглы. Чтобы не оттолкнуть хирурга, пришлось до крови закусить губу и впиться ногтями в ладони.
– Ну, как, – доктор, не прерывая своего занятия, с любопытством садиста придвинулся ближе, – будешь еще рожать?
Маша сверкнула глазами и облизала пересохшие губы.
– Буду. Какие наши годы.
– Надо же! Обычно в родильном отделении бабы кричат, что «больше никогда», что мужика к себе близко не подпустят. А ты вон какая смелая, – он усмехнулся и придвинулся еще ближе, – не уползай. Все равно догоню.
– Швы будет больно снимать? – Маша с новой силой впилась в ладони ногтями – на руках оставались небольшие, но глубокие ссадины, как от надрезов.
– Нет. Внутренние сами рассосутся, там специальные нитки, снимать придется только те, что снаружи. Не переживай! Все будет красиво, даже лучше, чем прежде.
– Не надо мне лучше!
Она резко вскрикнула и болезненно дернулась.
– С вами, студентками, с ума сойдешь, – врач устало вздохнул, – все какие-то нервные.
Маша всхлипнула и отвернулась, чтобы спрятать накатившие слезы.
Она не могла понять, почему рождение происходит так по-скотски. В нем не было ни радости, ни души. «Дарить новую жизнь» – писали в книгах и говорили со сцены. На деле оказалось – разрывая себя на части, производить. В унижении, под невыносимую болтовню акушерок и врачей. С первой минуты в роддоме никто не отнесся к ней как к человеку – она превратилась в тушу, которую свежевали, крутили, мяли, тыкали, резали, выворачивали наизнанку. Каждый здесь – от уборщицы до хирурга – недвусмысленно дал понять, что за все удовольствия в жизни надо платить. И никто из них пальцем не пошевелил, чтобы облегчить заслуженные муки. Зато каждый сделал все, чтобы до конца жизнь запечатлеть в ней невыносимое чувство брезгливости и ненависти к себе. И Маша, и ее ребенок были помехой, мешавшей людям спокойно отсыпаться на работе в выходной день.
– Все! – доктор с удовольствием распрямился и начал снимать перчатки. – Теперь – грелку со льдом на живот, и поехали. Ночью поспишь, а утром привезем тебе ребенка. У нас палаты матери и дитя. Так что познакомишься со своим чадом еще до дома.
Каталка мрачно громыхала по длинному полутемному коридору. Маша никогда в жизни не видела морг, только в кино, да на учебной сцене пришлось однажды сыграть труп. Но тогда, под светом рамп, было скорее смешно и заботило только одно – дышать бесшумно, не «расколоться». А сейчас ей казалось, будто везут ее из самого настоящего морга к вратам преисподней. Могильный холод от грелки со льдом растекся по телу, даже кончики пальцев заледенели. Нянька зловеще молчала, открывая дверь в дальнюю палату: ни ординаторской поблизости, ни сестринской. Можно сколько угодно орать в пустоту, звать на помощь: никто не придет.
Втолкнув каталку внутрь палаты, женщина застелила железную кровать застиранной до серости простынею в ржавых пятнах. Кинула поверх медицинскую клеенку, потом – ветхую тряпку, видимо, служившую когда-то пеленкой.
– Давай, укладываться будем, – пробормотала она.
Маша с трудом приподнялась и неловко сползла с огромной каталки на панцирную сетку кровати. Места разрезов отзывались острой болью при каждом движении.
– Не садиться, трусов не надевать, прокладки свои не приносить, – нянька инструктировала как автомат, – будешь пользоваться этим.
Она достала из кармана халата застиранные тряпки, сложенные стопкой, и бросила их на тумбочку. Не сказав больше ни слова, развернулась и с пугающим грохотом выкатила каталку в бесконечный гулкий коридор. Свет в палате тут же погас.
Маша осторожно перевернулась на спину и уставилась в серый потолок. Есть хотелось так сильно, что кружилась голова. В горле пересохло от долгого крика. А с живота под спину ледяными струями стекал таявший лед. Убрать эту чертову грелку или она должна остаться на животе до утра? Никто ничего не сказал. Никому не было до нее дела.
Всю ночь она лежала с широко открытыми глазами, из которых непрерывно катились жгучие слезы. То, чего она успела добиться в профессии, в жизни, перечеркнули всего несколько часов в родильном зале. Предстояло забыть о театральном училище, о прозвучавшем полгода назад приглашении художественного руководителя… Она попала в ловушку. Будущего больше нет. С семнадцати лет она твердо усвоила – у нее не будет детей. Поверить врачам оказалось несложно: Маша и сама наблюдала удивительное непостоянство, с которым работал ее организм. Три месяца подряд не мучают привычные для женщин боли в животе и прочие досадные неудобства? Вот и славно! Ей же лучше: мир открыт, можно не ограничивать себя в работе и предаваться любым удовольствиям. У нее и в мыслях не было бороться с собственными гормонами, что-то зачем-то лечить. Находились куда более важные занятия: она набиралась опыта на сцене и в жизни. Ей многое нужно было понять и пережить, чтобы превратиться в актрису. В систему Станиславского Молчанова верила свято: жизнь духа превыше всего. Чувства, переживания и даже черты характера актер обязан извлекать из недр собственной души, каждый раз находя сцепки и связки с внутренним миром своего героя. А тело – это такой же инструмент игры, как декорация, как костюм – важно уметь им пользоваться и добиваться единения с жизнью духа.
