– Ой… Утром я иду на фабрику, проверить, как идут дела. А в полдень еду на наш склад в Мемфисе.
– А почему склад в Мемфисе, а не в Гатшоте? – спросил Колин.
– Боже, сколько вопросов! – засмеялась Холлис. – Слушай. Всех рабочих с фабрики вы уже опросили. Поэтому теперь настала очередь других гатшотцев: тех, кто на пенсии, к примеру. Задавать будете те же четыре вопроса, но оставаться придется подольше, просто из вежливости.
Колин кивнул. Выдержав паузу, он сказал:
– Гассан болеет. У него гайморит.
– Бедняжка. Ладно. Ты поедешь с Линдси. Ехать дальше обычного. Навестите старичье.
– Старичье?
– Так их Линдси называет. Это старики из дома престарелых в Брэдфорде, многие из них живут на пенсию от «Гатшот Текстайлс». Линдси их часто навещала… до того, как она начала, – Холлис вздохнула, – встречаться с этим… – снова вздох, – мальчишкой.
Потом Холлис выгнула шею и крикнула, повернувшись к коридору:
– ЛИНДССССИ! ВЫЛЕЗАЙ ИЗ ПОСТЕЛИ, ЛЕНИВАЯ ЗАСРАНКА!
И хотя голосу Холлис нужно было преодолеть целый коридор и две закрытые двери, чтобы добраться до Линдси, всего секунду спустя Линдси прокричала в ответ:
– ПОЛОЖИ ЧЕТВЕРТАК В МАТЮГАЛЬНИК, ХОЛЛИС. Я ПОШЛА В ДУШ.
Холлис встала, положила четвертак в банку на каминной полке, подошла к Колину, потрепала его кудрявую шевелюру и сказала:
– Слушайте, я буду поздно. Дорога из Мемфиса долгая. Телефон не выключаю. Все будет хорошо.
Когда Линдси пришла в гостиную в шортах хаки и черной обтягивающей футболке с надписью «Гатшот!», Гассан уже сидел на диване и смотрел повторный выпуск шоу «В воскресенье вечером в прямом эфире».
– Кто сегодня наши жертвы? – спросила Линдси.
– Старичье.
– О, клево. Я у них частая гостья. Слезай с дивана, Гасс.
– Прости, Линдс. Я на больничном.
Я никогда не называл ее Линдс, подумал Колин.
По телевизору кто-то пошутил, и Гассан засмеялся. Линдси сдула с лица волосы, схватила Колина за руку и пошла с ним к Катафалку.
– Поверить не могу, что он отпросился, – сказал Колин, заводя машину. – Я устал, потому что полночи читал гребаную книгу об изобретении гребаного телевидения
[57]
, а он берет гребаный больничный!
– Слушай, чего вы с Гассаном постоянно говорите «гребаный»?
Колин надул щеки и медленно выдохнул.
– Читала «Нагие и мертвые» Нормана Мейлера?
– Впервые слышу. А кто это?
– Американский писатель. Родился в 1923 году. Я читал его книжку «Нагие и мертвые», когда познакомился с Гассаном. А потом Гассан тоже ее прочитал, потому что она про войну, а Гассан любит книжки, где много стреляют. В ней 872 страницы, и слово «гребаный» встречается там примерно тридцать семь тысяч раз. Считай, каждое второе слово – «гребаный». Кстати, прочитав роман, я обычно читаю литературную критику.
– Ну надо же…
– Ага. Ну так вот. Когда Мейлер написал эту книжку, в ней не было слова «гребаный». Но потом он разослал ее издателям, и они отвечают: «Вы написали превосходную книгу, мистер Мейлер. Но ее здесь никто не купит, потому что непристойностей в ней еще больше, чем взрывов». И Норман Мейлер, решив отомстить издателю, поменял все неприличные слова в книге на слово «гребаный». Я рассказал Гассану эту историю, когда он читал книгу, и он решил говорить «гребаный», чтобы выразить свое почтение к Мейлеру. И еще потому, что так можно говорить в классе и за это ничего не будет.
– Это хорошая история. Вот видишь, ты можешь рассказать историю, – сказала Линдси. Боковым зрением Колин увидел, что она улыбается, и ее улыбка в этот момент была похожа на яркие белые огни салюта в беззвездном небе. – У нее нет морали, и ничего про любовь, и приключения тоже нет, но, по крайней мере, это настоящая история, и ты ничего не сказал о чрезмерной гидратации. Ладно, поворачивай налево. Дальше долго-долго едем по этой гребаной дороге, а потом… стой, стой, это машина Чейса!
Их догонял двухцветный «шевроле бронко», за рулем которого сидел ДК. Колин неохотно остановился и приспустил окно.
– Эй, Лесс! – сказал ДК.
– Не смешно, – возмутилась Линдси.
Словно опровергая ее слова, Чейс, развалившийся на пассажирском кресле, громко заржал.
– Слушай, мы с Чейсом сегодня встречаемся с Фултоном в лагере. Увидимся там?
– Я лучше останусь дома, – сказала Линдси, а потом повернулась к Колину: – Поехали уже.
– Да ладно, Линдс, я пошутил.
– Езжай, – повторила она, и Колин нажал на газ.
Он как раз собирался спросить, что все это значит, когда Линдси повернулась к нему и очень тихо сказала:
– Ничего такого, просто шутка между нами. Так вот, я читала твой блокнот. Почти ничего не поняла, но, по крайней мере, все просмотрела.
Колин тут же позабыл о странных словах ДК и спросил:
– И что ты подумала?
– Сначала я вспомнила, о чем мы говорили, когда ты сюда приехал. Тогда я сказала тебе, что быть значимым – плохая идея. Беру свои слова обратно, потому что, прочитав записи, я решила усовершенствовать твою теорему. Мне просто жутко захотелось исправить ее и доказать, что в отношениях есть закономерности. Эта теорема обязана работать, ведь люди чертовски предсказуемы. Но тогда эта теорема уже не будет твоей – она станет нашей, и тогда я… ох, ну и тупо звучит. Получается, что мне и самой хочется стать немного значимой – чтобы обо мне знали не только в Гатшоте, – иначе я бы о ней так долго не думала. Наверное, я просто хочу прославиться, не уезжая из города.
Колин сбавил скорость, увидев знак СТОП, а потом посмотрел на девушку.
– Жаль, – сказал он.
– Чего жаль?
– Жаль, что ты не смогла ее исправить.
– Но я это сделала! – сказала она.
В двадцати футах от знака СТОП Колин притормозил и спросил:
– Ты уверена?
Но она молчала и улыбалась.
– Расскажи! – взмолился он.
– Ну, я ее не то чтобы ИСПРАВИЛА, но у меня есть идея. Я ничего не смыслю в математике – ничегошеньки, – так что поправь меня, если я ошибаюсь, но, по-моему, твоя формула учитывает только то, что Бросальщик или Брошенный человек – да?
– Ну да. В этом и есть смысл формулы. В том, кто кого бросит.
