В то утро он узнал, что петухи кукарекают не на заре. Начинают они гораздо раньше – часов в пять утра, а то и в четыре.
Колин заворочался в постели, вглядываясь в полумрак. Чувствовал он себя довольно сносно. Да, он устал и жутко злился на петуха. Но ему было хорошо. А потом он вспомнил, что К. XIX бросила его, и подумал, что сейчас она сладко спит в своей комнате и он ей не снится. Колин нащупал мобильник и включил его. Пропущенных звонков не было.
Снова прокукарекал петух.
– Заткнись, жопа, – пробормотал Колин.
Но петух продолжил кукарекать, и на рассвете его крики слились с приглушенным бормотанием: в соседней комнате Гассан читал утреннюю молитву. Спать было невозможно, и у Колина образовалось достаточно времени, чтобы подумать обо всем на свете: от Катерины (ему хотелось бы знать, когда она в последний раз вспоминала о нем) до количества грамматически правильных анаграмм слова «Кукареку»
[41]
.
Примерно в семь часов, когда петух (возможно, не один) истошно кукарекал уже третий час, Колин поплелся в ванную, из которой можно было попасть в комнату Гассана. Гассан уже стоял под душем в кабине: несмотря на всю роскошь дома, собственно ванны в ванной комнате не было.
– Доброе утро, Гасс.
– Слышь, чувак, – завопил Гассан, – Холлис уснула в гостиной, пока смотрела «Магазин на диване». У нее дом за миллиард долларов, а она на диване спит.
– Штранные люди, – сказал Колин, не вынимая зубной щетки изо рта.
– Да брось ты! Холлис меня обожает. Я для нее – совершенство, а ты – гений. Если здесь мне будут платить пятьсот долларов в неделю, мне еще долгое время не придется работать. Дома я на пятисотку пять месяцев проживу, чувак! А на то, что заработаю у Холлис за лето, протяну, пока мне тридцатник не стукнет!
– Твоя неамбициозность поразительна, – поморщился Колин и пошел к себе.
Высунув руку из кабины, Гассан схватил полотенце с вышивкой ХЛВ и стал вытираться.
Потом открыл дверь в в комнату Колина:
– Слушай, кафир. Серьезно. Отстань уже со своим колледжем. Позволь мне быть счастливым. Поддевать друг друга – нормально, но есть же предел.
– Прости, может, я и правда пережал.
Колин натянул футболку с логотипом «Умных детей», которую еще вечером вручила ему Холлис.
– Ты мне про этот колледж уже не первый день талдычишь.
– А давай придумаем слово на случай, если зайдем слишком далеко. Первое попавшееся. Допустим, ты скажешь его, и я пойму, что уже перебор.
Какое-то время Гассан задумчиво смотрел в потолок и наконец выдал:
– Чупакабра.
– Ну, чупакабра так чупакабра, – согласился Колин, подбирая анаграммы в уме. Анаграммы посыпались, как из рога изобилия
[42]
.
– Анаграммы небось ищешь, жопа с ручкой? – спросил Гассан.
Колин кивнул.
– Может, потому она тебя и бросила? Вечно ищешь анаграммы, а все остальное тебе по фигу.
– Чупакабра, – сказал Колин.
– Ага, проняло! Я просто хотел, чтобы ты слово опробовал. Ладно, пойдем перекусим. Я голоден, как толстяк из лагеря для худеющих.
Когда они спускались по спиральной лестнице, ведущей в гостиную, Колин спросил, понизив голос (что ему почти удалось):
– Как ты думаешь, с чего это Холлис решила дать нам работу?
Гассан остановился:
– Она просто хочет, чтобы я был счастлив. Между нами, жиртрестами, есть связь, чувак. Мы вроде тайного общества. У нас куча всего, о чем ты не знаешь. Рукопожатия со смыслом, особые танцы. А еще у нас есть тайные логовища, куда мы спускаемся по ночам и обжираемся там тортами и жареной курицей. Думаешь, почему Холлис все еще спит, кафир? Потому что мы с ней всю ночь наяривали масляный крем. Короче, она устроила нас на работу, потому что толстяк всегда доверяет толстяку.
– Ты не толстяк. Просто упитанный.
– Чувак, ты же видел мои сиськи.
– Да ничего такого, не преувеличивай.
– Ничего такого? – Гассан задрал футболку, демонстрируя волосатую грудь. Сиськи и правда были – первого размера. Парень довольно ухмыльнулся, опустил футболку и зашагал вниз.
Холлис в гостиной не было. После завтрака Гассан и Линдси болтали и смотрели The Today Show, а Колин читал одну из книг, которыми наполнил рюкзак перед отъездом из дому. Избранное Байрона, включавшее поэмы «Лара» и «Дон Жуан». Стихи ему нравились. Когда Линдси отвлекла его, он в шестой раз перечитывал строчку «Нет, вечность не дает тебе забыть!».
– Чего читаешь, умник? – спросила Линдси.
Колин поднял книгу.
– Дон Жван, – прочитала она. – Что, учишься у опытных соблазнителей, чтобы девочки не бросали?
– Жуан. Произносится «Дон Жуан»
[43]
, – поправил ее Колин.
– Не интересно, – заметил Гассан.
Линдси закатила глаза.
Наконец появилась Холлис Уэллс. На ней было нечто вроде греческой туники в трогательный цветочек. Налив себе кофе, она стала рассказывать о своей задумке:
– Хочу собрать устные свидетельства очевидцев об истории Гатшота для будущих поколений. Раньше я поручала брать интервью работникам фабрики, но ничего хорошего из этого не вышло. Все только и судачили о том, кто что сказал, а что не сказал. Но вам, надеюсь, все равно, любила ли Элли Мэй своего мужа, когда вышла за него в тридцать седьмом году. Поэтому я решила поручить эту работу вам. И помогать вам будет Линдси, потому что она вызывает доверие.
– Я честная, – кинула Линдси.
– Нет сомнений, дорогая. В общем, если жителей нашего городка разговорить, то их уже не остановишь. Мои условия: шесть часов интервью каждый день. Но постарайтесь вытащить из них настоящую историю города. Хочу сделать это для своих внуков, а не для того, чтобы сплетни разносить.
– Херня, – кашлянув, пробормотала Линдси.
Холлис вытаращила глаза:
– Линдси Ли Уэллс, сию же секунду положи четвертак в матюгальник!
– Говно, дерьмо, херня. – Выдав эту тираду, Линдси подошла к камину и положила доллар в стеклянную банку. – У меня нет мелочи, Холлис, – объяснила она.
Холлис сердито посмотрела на дочь, а Колин не смог удержаться от смеха.
– Ладно, идите, – сказала Холлис. – Возьмете интервью и к ужину возвращайтесь.
