– Придумал бы к «усу» еще что-нибудь, и мы могли бы поиграть в «Представь ситуацию».
Игру изобрела Катерина. Колин подбирал анаграмму, а Катерина – придумывала ситуацию, в которой эти слова могли бы встретиться.
– Ладно, – сказала она. – Обойдемся усом. Значит, один парень поехал рыбачить и поймал сома. Сом, конечно, отравлен пестицидами и всякой дрянью, но парень все равно везет его домой, потому что решил, что, если хорошенько его зажарить, ничего не будет. Он его моет, чистит и оставляет на кухонном столе, потому что ему позвонили. Поговорив, он кладет трубку, возвращается на кухню и видит, что его маленькая сестренка держит в руке большой кусок сырого сома и жует. А потом показывает на голову этой рыбины и говорит: «Вот это ус!»
Они засмеялись, и у Колина улучшилось настроение.
Позже они на цыпочках прошли в его дом. Колин поднялся наверх, чтобы сказать маме, что он вернулся, умолчав, правда, о Катерине, хотя это, возможно, было важно. Они забрались в постель, стянули рубашки и стали целоваться. Потом Катерина спросила:
– Ты правда расстроился из-за того, что окончил школу?
– Не знаю. Я не уверен, что моя жизнь стала бы лучше, если бы я все сделал по-другому – например, поступил бы в университет в десять, как, кажется, хотел папа. Мы тогда наверняка не были бы вместе. И я бы не познакомился с Гассаном. Многие вундеркинды пашут, пашут, пашут – и загоняют себя в тупик еще похлеще, чем я. Но некоторые становятся Джоном Локком
[18]
или Моцартом… А у меня больше нет шансов стать Моцартом.
– Кол, тебе всего семнадцать… – Катерина снова вздохнула.
Она часто вздыхала, но ничего плохого не могло случиться, потому что было так приятно, когда она клала голову ему на плечо, а он убирал шелковистые светлые пряди с ее лица. Опустив взгляд, он увидел фиолетовую бретельку ее лифчика.
– Это как в той истории про зайца и черепаху, K
[19]
. Я усваиваю все быстрее, чем другие, но они тоже учатся. Стоит чуть замешкаться, и они догоняют. Я знаю, что мне семнадцать. Но мое время уже прошло.
Катерина засмеялась.
– Нет, правда, – сказал он. – Есть же исследования. Вундеркинды достигают пика в двенадцать-тринадцать лет. А что сделал я? Год назад выиграл телевикторину? Это и есть след, который я оставил в истории человечества?
Она села и пристально посмотрела на него. Потом прикусила нижнюю губу и произнесла:
– Колин, может, проблема в нас?
– О, черт, – огрызнулся он.
Так все и началось.
А когда все закончилось, Катерина продолжала шептать, а Колин молчал – потому что шептать не умел и ему не хотелось разбудить родителей. Была еще одна причина – у него сперло дыхание. Ему казалось, что их расставание – единственное, что происходило сейчас на всей этой темной, безмолвной планете. И одновременно – будто его не происходило вовсе. Он задумался над тем, что все важное, непостижимое и трагическое – парадоксально. Это неправда, когда человек говорит «мне не больно», испытывая удары судьбы. Больно, и еще как! В животе его словно ледяной ком смерзся.
– Я очень сильно тебя люблю и хочу, чтобы ты любила меня так же, – сказал он тихо.
– Тебе не нужна девушка, Колин. Тебе нужен робот, который умеет говорить только «Я тебя люблю».
Ему стало еще больнее, а потом под ребрами кольнуло, и он физически ощутил, как пропал кусочек его самого.
Катерина постаралась уйти как можно быстрее, чтобы не причинять ему боли, но когда она сказала, что ей пора, он расплакался. И тогда она прижала его голову к своей груди.
Колин чувствовал себя смешным и жалким, но все же хотел, чтобы так продолжалось как можно дольше; он не сомневался в том, что ее отсутствие причинит ему еще более острую боль, чем само расставание.
Но она все же ушла, и, оставшись один, он принялся искать анаграммы для слов «мой пропавший кусочек», тщетно пытаясь уснуть.
[шесть]
Так бывало всегда: он искал и искал ключи от Сатанинского катафалка, а потом говорил:
– Ладно, поеду на автобусе, – и по пути к выходу обнаруживал ключи.
Ключи появляются в тот самый момент, когда решаешь ехать на автобусе; Катерины появляются тогда, когда ты уже не веришь в то, что в мире найдется еще одна Катерина; и, конечно, озарение приходит в тот момент, когда ты уже смирился с тем, что оно никогда не придет.
Колин изо всех старался запомнить пришедшую в голову мысль. Он по-прежнему лежал на спине, и то, что он сейчас ощущал, казалось ему приятней тысячи оргазмов. Эврика…
– Что, озарение пришло? – взволнованно спросил Гассан.
– Мне нужно это записать, – сказал Колин и сел.
Голова раскалывалась, но он все же сунул руку в карман и вытащил маленький блокнот, который всегда носил с собой. Карандаш, лежавший в блокноте, сломался пополам, но писал все равно прилично.
Он все еще чертил, когда услышал шаги, и, подняв глаза, увидел Линдси Ли Уэллс. На ней была футболка с надписью «Гатшот!». В руках у нее была аптечка с красным крестом.
Линдси склонилась над ним, предупредила: «Будет щипаться» – и вонзила в рану длинную ватную палочку, которую предварительно обмакнула, как показалось Колину, в соус чили.
– Ай! – крикнул он и заметил, что на ресницы больших карих глаз Линдси падают капли пота.
– Знаю, прости. Все, готово. Зашивать не надо, но маленький шрам останется. Ничего?
– Что мне еще один шрам? – рассеянно сказал Колин. – У меня такое чувство, будто меня ударили прямо в мозг.
– Сотрясение мозга не исключается, – заметила Линдси, бинтуя его. – Какой сегодня день недели? Где ты находишься?
– Сегодня вторник, а я в Теннесси.
– Кто был младшим сенатором от штата Нью-Гэмпшир в 1873 году? – спросил Гассан.
– Бэйнбридж Уодли, – ответил Колин. – По-моему, у меня нет сотрясения мозга.
– Серьезно? – спросила Линдси. – Ты знаешь, кто был младшим сенатором?
Колин кивнул.
– Ага, – сказал он. – Я всех сенаторов помню. А этого запомнить совсем легко, потому что только родители, которые люто ненавидят своего сына, могут назвать его Бэйнбриджем Уодли.
