«Меч! Конечно же! Деревянный Меч! Обмотанный лохмотьями, в руках девочки-Дану, сидящей в убогом фургоне!
Деревянный Меч. «Когда Два Брата получат свободу…» – гласило древнее предание Дану. Под Двумя Братьями можно было понимать все что угодно, – а что, если это и есть два чудо-меча. Алмазный и Деревянный?»
Император осторожно потянулся вперед, через зеркальную поверхность стекла, вглубь, через то самое таинственное Зазеркалье, чтобы понять все-таки, что хочет это выросшее на Царь-Древе оружие. Он сам не понял, что сотворил сейчас очень мощное заклятье, доступное только очень опытным магам, – то ли белая перчатка придала ему сил, то ли они нашлись в его собственной душе…
Меч в руках девушки сопротивлялся. Слепая ярость, бушевавшая в нем, требовала выхода – во что бы то ни стало. И он ненавидел всех. Точнее – само взрастившее его Древо передало ему ненависть бесконечных поколений Дану, тех, что погибали в бесчисленных воинах сперва с эльфами, потом – с орками и гоблинами, потом – с гномами и людьми. Словно бы кровь павших воинов народа Дану, впитавшись в землю, прошла тайными путями, не смешиваясь ни с водой, ни с иными субстанциями, чтобы ее впитали в себя корни Царь-Древа, с тем чтобы в конце концов эта кровь дала жизнь Деревянному Мечу, – и чем больше гибло Дану, и в боях, и на палаческих колодах, тем могущественнее становился зародыш Деревянного Меча.
Зеркало Фиолетового Ордена было поистине могучим инструментом, Оно открывало Императору такие истины о Деревянном Мече, на познание которых иным магам потребовались бы десятилетия.
«Значит, ты теперь у Дану, чудо-оружие, – подумал Император – Но в любом случае даже магический меч в руках одного бойца – не та сила, чтобы сокрушать многочисленные легионы. Ты должен был сделать что-то еще, чтобы исполнить свое предназначение. Что?»
Ответа не пришлось долго ждать Послушное воле Императора, зеркало показывало теперь окРайны деревни Император видел, как с беззвучными воплями разбегаются жители, как немногочисленные мужчины, торопливо хватая какое ни есть оружие, готовятся к отпору, наспех перегораживая деревенскую улицу перевернутыми телегами, досками, бочками – словом, всем, что нашлось под рукой.
А от недальнего леса, через давно сжатые поля, шла редкая цепь одетых в серое и темно-коричневое воинов. С луками в руках и заброшенными за спину круглыми щитами, с длинными и тонкими мечами у поясов. Воины-Дану – словно вновь вернулось время битвы на Берегу Черепов.
Глаза Императора сузились. Шли древние, исконные враги его расы, шли «оружно и в силах тяжких» – в наше время и полуторасотенный отряд Дану – немало.
С длинных луков сорвались первые стрелы. Дану стреляли, высоко задирая в небо оголовки, оперенные древки описывали в воздухе громадные дуги, опускаясь среди деревенских крыш, раздались первые крики раненых Императору оставалось только лишь бессильно сжать кулаки, видя, как Дану истребляют его подданных – Агата! Агата, да смотри же, что они, гады, делают! – завопил Кицум, что было силы дерган девушку за плечо – Стариков бьют, детишек, дома поджигают!.. Людей в огонь кидают!.. Да очнись же ты, очнись!
Агата с трудом открыла глаза. Перед ней еще стояло странное видение – высокий черноволосый человек в броне с вычеканенным василиском. Он был хумансом, следовательно – врагом, и все-таки в нем было и что-то иное, быть может, во взгляде, в самой глубине глаз, некая странная боль и еще, наверное, вина, помыслы молодого воина, такого гордого и властного, тянулись к ней, Сеамни Оэктаканн, не просто к девушке-Дану, а именно к ней самой, переброшенный волшебством через время и пространство взгляд воина проникал очень, очень глубоко – и отчего-то потеплел старый шрам на шее Агаты.
Деревянный Меч был в гневе. Сеамни чувствовала его ярость, его беззвучный приказ. «Не смотри! Не поддавайся! Это враг, это хуманс, его приговор – смерть, как можно более мучительная, смерть ему, его близким, всей его расе, смерть всему этому миру, выпестовавшему эту двуногую отраву, оскорбляющую своим существованием Великую Мать…»
«Какую Великую Мать?» – невольно удивилась Сеамни-Агата.
Гнев Деревянного Меча отступал вглубь, прятался под непроницаемыми завесами магии. Только теперь слуха девушки-Дану достигли истошные вопли избиваемых, в ноздри лез зловонный дым пожаров.
И совсем-совсем рядом раздавался неповторимый, давным-давно не звучавший в землях Мельинской Империи боевой клич народа Дану.
Агату как на крыльях вынесло из убогого фургона. Горло перехватило от восторга. Все оказалось правдой, все ее предчувствия исполнились: войско ее народа идет по земле хумансов, предавая огню их поганые лачуги. Земля должна очиститься, прежде чем здесь вновь поднимутся новые леса…
На Кицума она даже не посмотрела. Что ей какой-то жалкий, старый клоун!
– Сеамни! – раздалось сзади. Кицум растерянно смотрел ей вслед; он видел, как из тряпичного кокона, славно дивная бабочка, выпорхнул легкий золотисто-коричневый меч, на первый взгляд сработанный весь из блестящего, отполированного дерева, включая и эфес, и гарду, и лезвие.
Дану не повернула головы. Она бежала навстречу показавшимся в конце деревенской улицы сородичам.
Взгляд Кицума потяжелел.
– Нодлик! Эвелин! – крикнул он, указывая на Дану.
Как ни странно, на сей раз они не ссорились.
– Да, конечно, Кицум, – спокойно сказала женщина. Из складок одежды появилось странное оружие – короткий серп на рукояти примерно в локоть длиной, к которой крепилась цепь с увесистым грузом на конце, Нодлик просто выхватил два коротких парных меча. Где жонглер прятал их доселе – знала, наверное, кроме него, одна только Эвелин.
– Таньша! Что стоишь столбом? – прикрикнул на женщину Кицум. – Не видишь, что ли?
Братцы-акробатцы куда-то уже успели испариться, равно как и Еремей – заклинатель змей.
– Идемте, – сказал клоун.
Наверное, со стороны это было очень странное зрелище – четверо в обносках, в которых с трудом угадывались цирковые костюмы, идущие против целой сотни Дану.
– Патриарх приказал нам выжить, – хрипло заметил Нодлик.
– По-моему, лучше смотать удочки, – тотчас согласилась с ним Эвелин. Первый порыв проходил, уступая место благоразумию.
Кицум коротко взглянул на них – да так, что жонглеры тотчас прикусили языки.
– Ага, пусть ты умрешь сегодня, а я завтра? Не выйдет, – спокойно, без малейшей рисовки заметил клоун. Однако было в его словах нечто, заставлявшее поверить – есть много вещей похуже смерти.
А Таньша и вовсе ничего не говорила – молча шагала себе, перевязь с набором метательных ножей на груди, запасные клинки – слева и справа на поясе, у бедра – длинная рапира доброй работы. Таньша молчала, она и раньше-то не охотница была поговорить и даже сейчас, перед лицом верной гибели, не размыкала губ.
– А Тукк с Токком?.. – вновь встрял Нодлик. – Нам умирать, а им?..
