— Почему погиб мой отец — погиб от руки жалких орков, в то время как все остальные живехоньки? И почему ты не оказал ему помощь, когда он звал тебя? Ведомо мне, ты хотел его смерти! Потому что по древнему праву должен был он, отец мой, Боромир, сын Дэнетора, править Минас-Тиритом, а не ты, посаженный на престол этим бродягой в серых лохмотьях!
Сильно гневался Правитель Арагорн, Истинный Король, Носитель Возрожденного Меча — но Владычица Арвен взглядом всякий раз сдерживала его. И, не став возражать гостю, так молвил Король Элессар:
— Скорбь помутила твой разум, юноша. Боромир был доблестным воином и пал тоже доблестно. Да падет на меня проклятие Валар, если хоть словом или даже мыслью оскорблю я его память! Приходи ко мне снова через семь дней, когда рассудок твой возобладает над чувствами.
— Ага! — воскликнул гость, так и не назвавший королю своего имени. — Ты боишься спорить со мной! Значит, все, что я говорил, — правда! Ты боишься осквернить уста ложью здесь, в священном зале Гондора!
— Нет, воистину горе слишком сказалось на тебе, — покачал головой Правитель Арагорн. — Завтра ты устыдишься сказанного, я не сомневаюсь. Ты противоречишь сам себе. Если я такой ужасный лиходей, каким ты изобразил, едва ли для меня что-то значила бы святость какого-то там зала. Я не спорю с тобой не потому, что мне нечего сказать, но потому, что слушать ты сейчас все равно ничего не будешь. Ты пришел сюда бросить мне в лицо гневные слова, ты пришел в надежде, что я отвечу тебе гневом, — но ты ошибся. Можешь уйти невозбранно, а через семь дней, как я и сказал, — возвращайся! Я очень хотел бы помочь тебе…
— Скорее, я бы принял помощь Саурона! — последовал гордый ответ.
И юноша ушел, а три дня спустя вызвал Великого Короля на поединок.
«Боромир, сын Боромира, сына Дэнетора, законный Наместник Гондора, — гласил свиток, доставленный Великому Королю, — вызывает на бой до потери жизни Арагорна, сына Арахорна, именующего себя Королем Арнора и Гондора».
И много бранных слов было присовокуплено к этому письму…
Никто не ведает, что говорила царственному супругу Владычица Арвен, но Великий Король принял вызов.
Говорят, что на широком дворе Цитадели сошлись они, и ничьи глаза не видели их поединка. Но Мудрым ведомо другое: прежде чем закрылись ворота, поднял молодой Боромир меч высоко над головой, гордо вопрошая Арагорна: ведом ли ему этот клинок?
Одного взгляда хватило Властителю Элессару, чтобы узнать оружие.
Знаменитый меч Эола Темного Эльфа, невесть как оказавшийся в руках молодого и неукротимого воина. Пожалуй, силой своей он превосходил даже Ардарил короля… Но не стал Арагорн уклоняться от схватки или требовать замены оружия на равное, хотя и имел с собой простой, ничем не примечательный клинок.
— Украденное не приносит счастья, — лишь заметил он спокойно, и это было последнее, что слышали люди в Цитадели, прежде чем ворота захлопнулись.
А потом ворота открылись, и вышел из них только Король Арагорн…
Слуги видели пятна крови на камнях двора, но никто не дерзнул спросить Правителя Элессара, чем же закончился поединок и куда исчезло тело несчастного Боромира, которого с тех пор никто не видел ни в Гондоре, ни в Арноре, ни где-либо еще в пределах Закатных Земель. Вместе с юношей бесследно исчез и меч.
Никому и никогда, до самой смерти, так и не рассказал Великий Правитель о том, что же произошло тогда во дворе Цитадели, кроме одной лишь супруги своей, королевы Арвен Ундомиэль, но и она свято хранила тайну…»
Санделло рывком поднял голову. Да, так оно все и было — или почти так.
Никто уже не разберется теперь в событиях трехвековой давности. Но меч Эола в свой час достался Олмеру, золотоискателю из Дэйла — задолго то того, как он сделался вождем Эарнилом и Королем-без-Королевства…
А теперь этот меч лежал перед горбуном Санделло.
Лицо старого воина было мрачно. Порой казалось, что он взирает на оружие без всякого благоговения, едва ли не с ненавистью. Да, Санделло берег его, но при этом, быть может, ненавидел даже сильнее, чем то проклятое Кольцо, сгубившее его повелителя и потом, уже после победы, по доброй воле отданное невысоклику Фолко Брендибэку. Тогда Олвэн еще слушался его, Санделло… И его удалось убедить, хотя весьма неохотно расставался он с проклятым Кольцом…
— Куда ты ведешь меня на сей раз, меч? — прошептал горбун, почти касаясь губами холодного черного металла. — Какая Сила там, на Юге, вернула тебя к жизни, вновь вдохнула в тебя жажду крови? Я знаю, мне ведомо, что темная душа твоего создателя все еще живет в тебе… Я знаю, что лишь рука моего господина достойна была твоего эфеса! Я знаю, что ты радовался, разя эльфов у стен Серой Гавани, ибо не простил ты им гибель выковавшего тебя мастера!.. Так поведай же мне — что случилось?.. Что произошло?..
Но клинок по-прежнему хранил презрительное молчание. Что ему, помнившему все три эпохи Средиземья, этот горбатый смертный мечник! Что ему, знавшему руки Маэглина, Туора — да что там Туора, самого Тургона! — Санделло, нынешний его хранитель? Одного, только одного признавал он над собой хозяина — но хозяин этот уж десять лет как покоился на дне новосотворенного залива, что на крайнем западе Средиземья…
Горбун не сомкнул глаз до рассвета. Иногда губы его шевелились, и тогда казалось, что он с кем-то беседует; но, похоже, ответ так и не приходил…
Утром он свернул свой крошечный лагерь и поскакал дальше. На юг, на юг, глядя прямо в лицо солнцу, словно конный воин, грудью идущий в бой с врагом…
АВГУСТ, 14, НОЧЬ, ПОЛЕ БИТВЫ В ПОЛУДЕННОМ ХАРАДЕ
Выбрасывая вперед длинные огненные языки, дивный ярко-рыжий пламенный зверь полз и полз себе вперед, жадно пожирая все на своем пути; траву, деревья, остатки боевых повозок, трупы невольников, перьеруких, харадримов, — и, казалось, нет ему ни преград, ни заслонов, что так и пойдет он, никем не остановленный, до самого Моря — да что там до Моря! — до самых Мордорских Гор, обратив по пути во прах все города и селения Великого Тхерема…
Но нет; лапы, когти и пасть огненного чудища с разбегу ударили в напоенную влагой стену лесов и… отдернулись. Бессильно шипели языки пламени, однако яркие, сочные листья, стебли, побеги лишь обугливались, не загораясь. Жар пламени иссушил лесную дебрь шагов на пятьдесят вглубь — и умер.
На покрытой пеплом равнине не осталось ничего живого. Несколько уцелевших харадских сотен, подобрав, сколько успели, раненых, поспешно отступили по дороге, бросив на поживу огню свой громадный лагерь, слишком просторный для крошечной горсти выживших. Перьерукие, кто смог, потянулись куда-то на юг, вдоль пламенной стены, как будто там их могло ждать спасение.
Огонь прошел еще сколько мог на запад; но и там дорогу ему преградили бастионы лесов, а ближе к полуночи из сгустившихся туч хлынул проливной дождь. Последние искры умирали под натиском тугих водных струй; на земле оставалась лишь отвратительная жидкая грязь — размокшие зола и пепел.
