Конечно, выходить удалось бы больше – не устрой Бойша дневку в балке.
Правда, тогда не вернулось бы домой все войско…
Последняя схватка с диатритами унесла четыре десятка жизней – больше половины того, что потеряли за весь ночной бой. Треть войска легла костьми, а враг по-прежнему стоял у самой городьбы… Вот почему мрачен был Бойша, когда начали, по давнему обычаю, славить вернувшегося с победой вождя… Да и то, какая это победа, коли погибших не сумели похоронить по-человечески, бросили во время бегства. Только Свиоловы сыновья дотащили до городьбы тело брата. Остальные лежали у самых стен, на виду у людей, и лучники не жалели припаса, отгоняя шустрых карликов, жаждущих полакомиться человечиной.
Злобные малютки потеряли троих смельчаков и еще одной диатриме вышибло стрелой глаз, но все же несколько мертвых тел было утащено в сторону и теперь изголодавшиеся карлики, собравшись кружком, пожирали их на глазах у стонущей родни погибших.
Такого люди не прощали никому. Черная ненависть сгущалась над округой, грозя разразиться новыми сражениями.
Таши в это время у городьбы не было. Очутившись дома, он первым делом отыскал Ромара. Не терпелось расспросить – как Уника? Однако безрукий старик только досадливо дернул обрубком плеча. Вместе с бабами он ворожил над раненым Рутко; парню разворотило бок, крови много вытекло, но ежели сейчас все порядком справить, то выкарабкается…
– Ничего с твоей Уникой не сделалось. Как сидела в Отшибной землянке, так и сидит. Потом поговорим! Видишь, у меня дел невпроворот…
Таши понурился и отошел. Верно… все верно, Ромар должен увечных пользовать, тут не до разговоров… да только все равно обидно. Мнилось – вести принесенные важней всего. Право же, глупо, совсем по-мальчишески – не терпится, чтобы похвалили…
Мало-помалу суета и крики стихали. На поле перед городьбой остались только мертвые – заплатив за угощение собственными жизнями, диатриты больше за страшным лакомством не совались.
Стряпухи уже во-всю орудовали над котлами – накормить вернувшихся молодых воинов; семейные давно сидели у своих очагов. Один Таши не находил покоя: ноги сами понесли его к Отшибной землянке.
Долго кружил Таши вокруг землянки – никак не получалось выбрать минуту, чтобы подобраться поближе, все время кого-то Хурак тащил мимо невесть зачем. Но вот вроде бы все убрались, даже вездесущие ребятишки.
И тут на Таши напала незнакомая прежде робость. Не так-то просто запретом пренебречь, ослушаться решения всего рода. Занавешенный шкурой вход в землянку манил и в то же время отталкивал. Ведь если застанут тебя за разговором с той, что между живыми и мертвыми, беды точно не оберешься.
Хотя, по нынешним делам… каждый воин на счету, с диатритами драться надобно, а не замшелые обряды справлять. А ну как не на пустом месте обычай стоит и от твоих дел всем худо станет? Но ведь Уника там одна, и что бы род ни приговаривал – живая она. Тоскует наверное, скучает, волнуется…
И Таши решительным шагом двинулся к землянке.
Хотел окликнуть любимую и не мог горло – сдавило. И слова все куда-то запропали, так что только и сумел выдавить:
– Уника!.. – и снова:
– Уника!
За занавесом послышался шум, словно бы даже упало что-то, а потом раздался знакомый голос:
– Таши!.. живой!.. живой…
– Уника… – беспомощно выдавил Таши.
Уника громко всхлипнула, но через мгновение справилась со слезами и немедленно напустилась на Таши:
– Ты зачем пришел? Зачем со мной говоришь? Хочешь, чтобы тебя вовсе из рода изгнали?! Все, что надо, мне Ромар втайне скажет, так, что другие и не увидят и не услышат. Ну-ка, быстро отсюда! И чтобы не видела тебя я здесь!.. Ишь, чего выдумал!..
– Уника… – попытался вставить слово Таши, да только куда там!
Девчонку разве переспоришь… Так и пришлось уйти ни с чем.
Позже, когда воины, вернувшиеся из похода, утолили первый голод и все как один завалились отсыпаться за прошлые дни, Ромар сам нашел Таши. И сразу же напустился еще почище Уники.
– Ты что ж вытворяешь, еловая голова? Ты, что, сам решил Унику на смерть отвести? Или, думаешь, врагов у тебя мало? Да Тейко со Свиолом только и ждут, чтобы тебе в горло вцепиться. Ты у них – словно бельмо на глазу. И коли тебя возле Отшибной землянки увидят – жди беды. Не для себя жди, – что с тебя, дурака, взять! – а для нее. Так что и ноги твоей чтобы там не было! Унике я сам все твои слова перескажу, не сомневайся.
В этом Таши как раз и сомневался. Как тайные, сердечные слова, что только меж двумя говорить и можно – третьему поверять? Даже если третий – Ромар, который больше чем отец, – а все равно промолчишь. Так как-то лучше.
– Передай… что жив я, цел, не ранен… Что про нее думаю… – выдавил Таши.
– Вот и хорошо. Большего ей сейчас и не надо. Ни к чему ее диатритами пугать. Она ими и без того напугана. Слыхал, что здесь приключилось?
– Нет.
– Ну так поспрошай у Латы, я ей велел рассказать. А с Уникой, чтоб ни полслова! Ей о ребенке думать надо. Ну, ладно, хватит о ней, рассказывай, что в походе видел…
* * *
Вечером родичи собрались на большую тризну. Нельзя было устроить ее, как встарь, за городьбой – потому что уже под вечер к осаждавшим селение диатритам подошел новый отряд, в котором без труда опознали остатки той орды, что разбили на Истреце. Слишком много было раненых карликов, да и птицы растрепаны больше обычного. Ромар и Матхи, прибегнув к колдовству, тоже подтвердили, что явились старые знакомцы.
– А и немного же их осталось… – проворчал Мугон, стоя рядом с Таши на приступке частокола, откуда удобно было метать стрелы.
Диатритов и впрямь вернулось едва ли больше сотни. Остальные где-то пропали, кто мертвыми телами на речных скатах, кто заплутав в степях Завеличья…
За стенами долго раздавались визгливые вопли и птичий клекот, однако ближе к ночи находники все-же убрались восвояси, не рискнув ночевать под самыми стенами селения. Не теряя времени, Бойша тотчас нарядил людей за водой; работа женщин и подростков разом стала уделом опытных охотников.
От Великой остался один крошечный ручеек. Совсем крошечный, две ладони глубиной. И не слишком чистый – вода мутная, несет какую-то взвесь и пахнет дурно. И тем не менее это была вода. Покуда вода течет – жизнь тоже не остановилась. А грязь Ромар велел отделять, пропуская воду через древесный уголь.
Начали тризну, когда уже стемнело; да только выходила она какой-то сдавленной, придушенной, слова лишнего никто не скажет. На тризне вообще-то плакать не полагается. Тризна должна быть веселой, чтобы павшие родичи не горевали и не тужили сверх меры, чтобы видели – одержана победа, разбит враг; а что новые подоспели – так ничего, и этих одолеем. Пока сердце крепко, пока не согнулся ты – до тех пор никакой враг над тобой, над родом твоим не восторжествует.
