3
Очнувшись на другой день утром, Турецкий был потрясен полным отсутствием похмелья и болей.
От вчерашних событий осталось одно воспоминание — огонь, опасность, треск, грохот. И наконец опять большой глоток из пузырька. Потом все стало настолько прекрасно, что он забылся.
А вот теперь, проснувшись, он ощутил себя спросонья свежим, молодым, сильным, абсолютно здоровым человеком, лишенным страхов, тревог и предвзятостей. Дивное чувство!
Проснулся Турецкий от того, что его ударили плеткой.
— Где я? — не понял Турецкий и тут же пожалел об этом.
— Новенький?! — удивился сосед слева и, подскочив к Турецкому, сначала потряс его за плечи, а потом, с короткого взмаха, дал по роже твердо, как молотком, и, насладившись реакцией, гикнул на весь барак: — Новенький!!
Турецкого били все, он не успевал даже закрываться, били одновременно и по очереди, не жалея, от души, пока сквозь толпу не пробился к Турецкому дряхлый старик.
— Бросьте, хлопцы, — сказал старик, — хватит с него.
Старик протянул Турецкому черпак и грязное, драное полотенце:
— Оботрись-ка.
Лицо у Турецкого распухло и налилось, глаза закрывались сами собой. На ощупь он взял тяжелый черпак и тут же бросил.
Черпак был раскален. Старец визгливо заохал, изображая всему бараку, как больно Турецкому.
Турецкий стоял, невыносимо страдая от того, что не может закрыть опухшее лицо обожженными руками.
— Бич! Бич идет! — раздался в бараке смертельно испуганный голос.
Народ рассыпался как горох, давая простор и дорогу.
Бич, здоровенный мужик с отвратной рожей и огромным кнутом в руке, мгновенно заметил Турецкого.
— О-о, новенький?
Толпа боязливо завздыхала: утвердительно и подобострастно, на разные голоса.
— Запрягай! — скомандовал Бич, указывая кнутом на Турецкого.
Тут же трое подхватили Турецкого и потащили вон из барака — запрягать полуразвалившуюся бричку.
Хомут на шею, мундштук в зубы, уздечка, вожжи — все мгновенно. Рядом с ним, Турецкий успел заметить, запрягали еще одного.
Сев в бричку, Бич потянул за одну из вожжей, вывернув Турецкому голову набок, чтобы, наверное, видеть лицо собеседника.
— Ну, — спросил он, — ты хотел начать новую жизнь? Прекрасную, удивительную? — Бич медленно отвел руку с кнутом назад и вытянул им Турецкого поперек спины: — Поше-е-ел!!
Бричка сорвалась как шальная.
Шли рысью.
Когда дорога покатилась под уклон, Турецкий слегка повернулся к соседу:
— Давно здесь?
— Шестой день. С Нового года. Откуда сам-то?
— С Москвы. С Пушкинской площади. С пожара, — мундштук в зубах ужасно мешал разговаривать.
— А я с Калуги. Земляки.
— Пил чего? Перед этим-то.
— «Пил чего»… — передразнил сосед. — Спроси: чего не пил.
— А инженера Грамова знаешь?
— Нет, не знаю. Ты тоже из дурдома?
— Нет, сказал же, с Пушкинской. Я из дурдома убежал.
— Я тоже убегал.
— А где мы, ты не знаешь?
— Не знаю где, но чувствую — попали.
Километрах в пяти от барака, у подножия лесистой сопки, бричка сломалась, отвалилась ось с двумя колесами…
— Сам распрягись и распряги товарища! — скомандовал Турецкому Бич.
— Тебя как звать-то?
— Юркой. Фомин я.
— Турецкий. Александр.
— Тот самый? — удивился Юрка. — Следователь? Книжку я читал — «Ярмарка в Сокольниках»… Я думал, ты не существуешь.
— Как видишь, существую… Ты убегать не пробовал отсюда?
— Да. Пробовал. Вчера пытался. — Юрка сплюнул. — Здесь не разбежишься.
Углы рта обоих были сильно разодраны мундштуками.
— Давай. Стамеска в бричке, молоток. Поехали!
— Чего? Куда? — не понял Турецкий.
— На гору вот — дробить щебенку. Лес валить. Ломать — мешать… Опять не понял? Ну, пейзаж, — он указал рукой на сопку. — А будет — натюрморт, ну, мертвая природа, понимаешь?
— Ты что, художником, что ль, был?
— Да, рисовал! — кивнул Юрка. — Пока не спился. Давай быстрее. Вытянет кнутом. Откуда хочешь начинай, неважно. Главное — старайся.
…Через час Турецкий ткнулся лицом в землю.
— Все. Больше не могу.
— Ты что?! — испуганно присвистнул Юрка. — День только начался.
— Ап! — угрожающе зыкнул Бич под горой.
Солнце нестерпимо палило. Весь склон был усеян народом. Крушили все подряд: деревья, траву, камень — в щепки, в грязь, в щебенку-гравий.
Работа шла…
Ногти сломались. Руки тряслись. С подбородка лил пот тонкой струйкой.
— Я знаю, что я сделаю, когда вырвусь отсюда, — сказал Турецкий.
— Что? — спросил Юрка Фомин.
В глазах Турецкого затуманилось. Явь превратилась в мечту.
Вот он, Турецкий, стоит у входа в особняк, в офис На-вроде. Ест мороженое. На лице его небесное блаженство. Доев, Турецкий бросает бумажку прямо на тротуар.
Заходит. Охранники и секретарь проводят его прямо в кабинет Навроде.
В кабинете за длинным столом сидит не Навроде, а Грамов.
Охранники оставляют их с глазу на глаз.
— Ну, убедились, что «финал» наркотик не из слабых?
— Куда сильнее.
— Да, ломка кошмарная после него. Я говорил, предупреждал, вы помните. А что вы видели во сне, там, на другое утро, в подсознании?
Вместо ответа Турецкий берет Грамова за горло, легко поднимает и прижимает затылком-спиною к стене.
Железная рука Турецкого сжимается на горле Грамова.
Грамов хрипит, глазные яблоки его выпузыриваются до бровей.
На секунду, короткую секунду, Турецкий отпускает горло Алексея Николаевича, но только затем, чтобы этой же правой рукой коротко и беспощадно ударить его в живот, точно в солнечное сплетение:
— Я те покажу, как опыты на людях ставить! На!!
Грамов не успевает ни вскрикнуть, ни вдохнуть, лишь конвульсивно всасывает воздух: стоп!
Стальные пальцы опять на горле.
Турецкий еще сильнее сжимает шею инженера Грамова. Слышно, как хрустят хрящи. Ломается кадык. На губах Грамова — кровавая пена.
— Александр Борисович! — в дверях кабинета замирает коренастая фигура Навроде. — Убьете ж!
