— Нет. Вообще не могут. Только если пустишь. Вы хотели поговорить с отцом, и я решила вот — впустить его в себя, жалея вас, в щадящем вас режиме. Я сразу, помните же, вас предупредила: он здесь, но он невидим.
— Они умеют читать мысли?
— Да. Но не особо. У вас не прочитают.
— Почему?
— Вы сильный человек. Я чувствовала, как отец во мне напрягся. Обессилел. И — в окно.
— Вот хорошо.
— Да это плохо, плохо!
— Почему?
— Да потому что ты хороший. Сильный и хороший. Я сразу поняла. Ты чем-то мне отца напоминаешь!
— Марина, ну… Марина!
Она заплакала, обняв его:
— Не отдам! Не отдам! Не отдам!
10
Утром яркое солнце ослепительно осветило кремовые занавески спальни, и они заискрились, как киноэкран от луча не заряженного пленкой проектора.
Марина потянулась, зевнула, просыпаясь, и, улыбаясь, повернулась в постели лицом к Александру Борисовичу Турецкому, следователю по особо важным делам.
Он лежал на спине неподвижно с открытыми, остекленевшими глазами.
Глаза смотрели вверх и вдаль — сквозь потолок.
— Саша! — закричала Марина в ужасе.
Он тут же пришел в себя:
— Прости, задумался.
— Боже, как ты меня напугал!
— Я не нарочно, правда.
Он повернулся к ней, привлек ее к себе.
— О чем ты так? — в глазах ее еще заметен был тихий ужас.
— Собаки их чуют? Ты понимаешь, о ком я?
— Нет. Не чуют.
— А почему?
Марина пожала плечами.
— Сейчас во мне нет отца, он бы сразу ответил.
— Мне кажется, довольно прятаться за папочкиной спиной. Мы уже взрослые мальчики-девочки. Сама-то как считаешь?
— Собака — Божья тварь. Но без души.
— Неубедительно. Ведь это всего лишь христианская трактовка.
— Да. Но у индейцев Канады есть даже присказка на сей счет: «собаки це чуют банши». Банши — это недобрые духи у них.
— Но на покойников собаки воют — сам видал.
— Дух — это не покойник.
— Ага. Ты хочешь сказать, что они воют на труп, на опустевшую шкурку.
— О, Боже мой! О чем мы говорим!
— С утра! — подхватил Турецкий. — Во сколько Настя просыпается?
— К обеду, если не разбудишь. Л твой Рагдай?
— Вообще не просыпается, покуда сыт.
— Чем покормить его?
— Ничем. Вчера он в ресторане был.
— Мы тоже!
— Но у него души нет. Значит, он часок потерпит.
Только через сорок минут Рагдай получил овсянку, а его хозяин — кофе и яичницу с беконом.
— Давай мы оба со сковородки, — предложил Турецкий Марине. — Чтоб лишней посуды не мыть.
— Тогда уж надо было нам и овсянки туда добавить, — сказала Марина, раскладывая яичницу по тарелкам. — Холостяк, сразу видно.
— Х-м, — Турецкий хмыкнул, принимая тарелку. — Ты сама не знаешь, что ты говоришь. Знаешь, что такое холостяк? Это вот придешь домой после суток-двух, возьмешь пакет с сухим супом или бульонных кубиков штук пять — и в рот. Ну, разжуешь, запьешь сырой водичкой из-под крана. В кровать, не разбирая. Не раздеваясь. Все как есть.
— Ты копия отца, до мелочей, привычек. Нет, внешне — совершенно не похож. А вот бульонных кубиков пяток сожрать, чтоб время на жратву не тратить, — это точно. Или сосиски, прям из холодильника— без разогрева— хрум-хрум-хрум. И все это запить чайком, точней, заваркой — прям из носика.
— Все точно. Это про меня. А кстати, возвращаясь к нашей теме, что с Ольгой случилось все-таки? Она вчера тебе не рассказала, ну, перед своими похоронами, как это все произошло? Толчком что послужило? Меня интересует все в деталях, понимаешь?
— Началось все с того, что в тот день, уходя на работу, Травин сказал ей, что больше не может жить такой двойной жизнью: дома ад, здесь — выходцы из ада. Сказал, что возвращается в семью, но о ребенке будет все ж заботиться. О Коленьке. И ушел. Через три часа она вскрыла себе вены.
— А мальчик? Задушила?
— Нет. Колю задушил отец.
— А не сама?
— Ну, что ты! Ольга была ласковой, милой. Ребенка задушить! Она не смогла бы — даже в состоянии аффекта.
— Значит, отец задушил. Сам А. Н. Грамов. — Турецкий напряженно размышлял: — Своими руками.
— Да, через два часа после смерти Ольги. Это что-то меняет, по-твоему?
— Конечно, безусловно! Одно дело «форзи» может убивать, иное дело — убил. Уже убил.
— Но это в самом крайнем случае. И только…
— Что — «и только»?!
— Иного, видно, было не дано.
— Убить — и только! Здорово! Иного не дано! Всего-то!
— В той ситуации! Не понимаешь? Ты не понимаешь! Внук…
— Ты говорила вчера, что дети — тут вообще особый разговор.
— Да. Им, ушедшим, больно смотреть на нас, внуков, детей: живых, а значит, несчастных! Непереносимо, мучительно — как нам на мертвых близких.
— Но ведь они могли бы потерпеть! Любой внук или внучка не более чем лет через восемьдесят присоединятся к ним!
— Плохое утешение. Ведь и нам, если кто-то в семье у нас умер, немножко потерпеть, и мы к ним сами переедем. Нет, жалко все же, что ни говори. Душа болит.
— Ох уж эта версия! Не версия, а философия сплошная.
— Да нет, все просто. Вот Ольга умерла и убедилась: там все прекрасно, как ей отец и говорил. Но у нее самой бы не хватило ни сил, ни духа — сына задушить. Она, наверное, отца и попросила. Что непонятно?
— Все непонятно, хотя все ясно вроде.
Из соседней комнаты донесся громкий невнятный детский крик-бормотанье. Оба вскочили.
— Море, море! — вдруг закричала Настя из своей комнаты, — отчетливо и внятно, громко. И снова то ли застонала, то ли заплакала.
Марина бросилась в комнату к Насте. Девочка металась в жару.
— Тридцать девять и пять, — сказала Марина, глядя на градусник.
— Море… Вода… — бредила девочка и никого не узнавала.
— Мой бывший муж три года уж как обещал свозить ребенка к морю… Но не свозил, конечно. То некогда, то денег нет, — объяснила Марина. — Вот она и бредит…
11
Машина «скорой помощи» неслась по городу, включив сирену и не обращая внимания на светофоры.
