Сенатор произнес:
— Можно мне?.. Пожалуйста.
Это был знак мира с его стороны. Он простил меня. А главное, простил себя.
— Да.
Глубокий вздох.
— Точно?
— Сенатор, наше путешествие по реке не было моим подарком Эбби. Это был ее подарок мне. И я уверен, что она все придумала заранее. — Я смотрел на портрет. — Я написал эту картину не для того, чтобы удержать Эбби. Я написал ее, чтобы… освободить нас.
Смерть дочери пробила брешь в обороне сенатора Колмэна. Теперь он то и дело готов был дать волю чувствам.
— Она тебя этому научила?
Страдания напомнили мне о том, что такое красота. О том, что я знал, но забыл. О любви, которую даруют и отнимают. Чем сильнее боль, тем слаще воспоминания. Так я и жил.
Я улыбнулся.
Сенатор повесил «Непокорную» вместе с другими картинами в бывшей студии Эбби, которая теперь превратилась в мою галерею. Точнее, в нашу галерею. Мы назвали ее «галереей Эбби». Сенатор повесил эстамп Ната Фейна в ванной и рассматривал его в одиночестве, когда брился.
Интерес к моим картинам был просто ошеломляющий. К нам приезжали из Нью-Йорка. Через две недели сенатор позвонил и сказать, что за один из портретов, написанных несколько месяцев назад, предлагают шестизначную сумму. Картина изображала нас с Эбби в тот момент, когда я шел через лужайку нудистской колонии, а жена смеялась до упаду. Покупатель сказал, что лицо и смех Эбби не отпускают его. Эта картина говорила с ним.
Мне было очень приятно. Сенатор процитировал мне слова философа Людвига Витгенштейна: «О чем мы не можем говорить, о том лучше молчать». Я молчал всю жизнь. И ничего не имею против. Но теперь мои руки кричат во весь голос.
Через неделю я нахлобучил кепку, надел солнцезащитные очки и прошелся по галерее. Смешался с публикой. Никто меня не узнал. Я заговорил с дамой, которая сказала, что провела здесь четыре часа. Она приезжала сюда каждый месяц вот уже полгода. Она погладила себя по груди и сказала: «Что-то в этих картинах меня успокаивает». Я спросил, какой ее любимый портрет, и она показала. На картине были мы с мамой на скамейке у реки. Я сбросил шляпу и очки, снял картину со стены и отдал ей. Когда я уходил, она плакала. Возможно, мама была права. Возможно, некоторым людям просто нужно погрузиться и пить. Возможно, даже всем нам.
В студии пахло краской. Свет над Форт-Самтером был золотым. Я смотрел на урну на полке слева. Она стояла там и напоминала мне о моем последнем обещании.
Одиннадцатое желание. Пора.
Я положил кисть, взял телефон и набрал номер. Когда Боб ответил, я поинтересовался:
— Сможешь посадить свою крошку на грунтовку?
Было слышно, как он перебрасывает сигару в другой угол рта.
— Зависит от того, какая грунтовка.
Потом я позвонил человеку, который должен был присматривать за мной в течение испытательного срока. С меня сняли все обвинения в убийстве Эбби, но проблему с наркотиками так просто не решить. Я ведь действительно похитил большое количество препаратов и провез их через несколько границ. Я это признал. Улики невозможно скрыть. Но, поскольку в моей крови наркотиков не обнаружили, я получил год условно. Каждый раз, намереваясь выехать из города, я ставил в известность определенного человека. Кстати, ему нравились мои картины.
Я заглянул к сенатору. Тот сидел в кабинете. Вчера он заявил, что больше не станет баллотироваться в сенат. Он увидел урну у меня в руках.
— Решил сдержать обещание?
Я кивнул.
— Могу пообещать, что вы ляжете рядом с ней.
Он улыбнулся. Мы проделали долгий путь. Эбби это понравилось бы.
Сенатор кивнул и снова принялся сворачивать и разворачивать платок.
— Охотно. Буду рад.
Боб забрал меня на окраине, и мы полетели на юг, вдоль побережья. Достигнув острова Камберленд, Боб круто свернул на запад, к городку Сент-Мэрис. Мы сделали над ним круг, и Боб приземлился на грунтовку неподалеку от нужного места. Я перепрыгнул через канаву и зашлепал по болоту.
Урна лежала в рюкзаке у меня за спиной. Я вышел на Седар-Пойнт и произнес вслух:
— Уже скоро.
Я по колено в траве миновал кедровую рощу и оказался там, где некогда мы разбили лагерь.
Мимо катилась река, похожая на полосу полированного сланца. Я вошел в воду, и течение потянуло меня. Я погрузился до пояса, прижимая Эбби к груди. Я скучал по ней. Сейчас, стоя в воде, я скучал по ней еще сильнее.
Надо мной скользнула скопа, в сотне ярдов маячил пеликан. Где-то просигналила лодка. Я открыл урну, перевернул ее и увидел, как Эбби поплыла.
После одиннадцати дней на реке мы достигли Седар-Пойнта. Как ни удивительно, мы вычеркнули из списка все — кроме одного. Девять из десяти. Я вынес Эбби на берег. Вдалеке рокотал вертолет.
— Милая… Эбби…
Веки у нее дрогнули.
— Мы добрались.
К нам уже бежали по болоту. Слышался голос ее отца. Эбби сглотнула и попыталась вздохнуть. Я не знал, что сказать. Она кивнула, не открывая глаз.
— Дельфинов прибережем на потом.
Я погладил ей щеку.
— Хочешь чего-нибудь еще?
Она коснулась моего лица.
— Я уже получила все, что хотела.
— Ты… ты говорила, что сделаешь мне подарок. К годовщине свадьбы.
Эбби кивнула.
— Ты его уже получил.
— Но…
Она похлопала меня по груди.
— Он будет здесь всякий раз, когда понадобится.
Глаза у нее начали закатываться. Эбби сделала глубокий вдох. Она взяла меня за голову и приблизила к себе, так что мы соприкоснулись лбами.
— Не держи это внутри. То, что есть у тебя, нужно людям. Раскройся. Пригласи их на свой остров. — Эбби закрыла глаза. Лицо у нее горело, но руки были холодными, а дыхание — прерывистым. Она снова притянула меня к себе и шепнула: — Когда ты проснешься и почувствуешь боль, не беги. Просто погрузи весло в воду и плыви. И так каждый раз. Пусть река тебя несет. И ты меня найдешь. — Она указала на океан. — Я буду ждать.
По ее щекам потекли слезы, руки повисли, дыхание замерло.
— Эбби? Эбби?
Эбби напряглась, вздохнула и посмотрела в никуда.
— Эбби…
— Обещай.
— Но…
Она улыбнулась.
— Досс…
Я не мог смотреть. Эбби снова меня потеребила.
— Жизнь — это череда встреч и расставаний. Нам пора расстаться. Но не навсегда. Ну же, скажи.
— Обещаю, — произнес я.
