— Нет. Но довольно старая.
— Есть мушки?
— Да, немного.
— Грузило? Поплавок?
Эбби брала быка за рога, когда ей чего-то хотелось.
— Возможно, удочка сгнила.
Она вылезла из постели, натянула шорты и верх от купальника.
— Завяжи.
Я затянул завязки и в очередной раз убедился, как много остается свободного места.
Эбби пощупала чашечки бикини.
— Да, я к этому еще не привыкла.
Я натянуто улыбнулся.
— Я тоже.
Она взяла с полки соломенную шляпу, лизнула леску и наживила искусственную мушку. Через пять минут Эбби уже шлепала по воде.
— Холодно!..
— Так всегда бывает перед дождем.
Зайдя по пояс, она размотала леску, размахнулась, будто бросала лассо, и пустила мушку вдоль поверхности воды, а потом начала медленно подтягивать. На рыбалке Эбби всегда прикусывала губу. Если мы рыбачили долго, губа оказывалась искусана в кровь. В воде замелькали красные и бронзовые полоски, послышался сосущий звук, и наживка исчезла. Я закрыл глаза и подождал. Эбби завопила, распугав рыбу, подняла удочку и зашла поглубже. Она осторожно вытянула свою добычу и положила ее на берег. Красногрудый окунь трепыхался на песке, жабры у него раздувались, точно мехи аккордеона.
Я вытащил мушку, сунул рыбу в воду и подержал, позволяя воде течь сквозь жабры. Оживленный прохладой и кислородом, окунь вырвался и устремился на глубину. Эбби медленно побрела дальше, вверх по течению, а потом забросила наживку к противоположному берегу.
Она рыбачила несколько часов.
К трем часам я выпустил в реку сорок семь окуней и восемь лещей. Наконец Эбби положила удочку и села, погрузив пальцы в песок. Она раскраснелась, так что я принес ей воды и леденец. Из верховьев прилетел орлан и устроился на дереве, метрах в пятнадцати от нас. Его белая голова и золотой клюв сверкали на солнце. Птица оглядела реку, сорвалась с ветки и сомкнула когти под водой. Огромные крылья хлопали по воде и рассекали воздух. Потом орлан снова набрал высоту, описал круг, вернулся на ветку и принялся пожирать рыбу. Эбби закрыла глаза и улыбнулась.
— Можно вычеркнуть номер шесть.
— Да.
— Еще пять осталось.
Она легла. Набухшая жилка на шее говорила о том, как учащенно у нее бьется сердце.
— Что дальше?
Над деревьями пролетел самолет и сделал круг над взлетной полосой, прежде чем приземлиться. Эбби прижалась ко мне — она тяжело дышала и никак не могла отдышаться. Я помог ей добраться до хижины, уложил в постель и вышел на крыльцо. Капли дождя в рваном ритме забарабанили по листьям пальметто.
Боб приземлился в поле. Вскоре он вместе с Питом и Ракетой появился на берегу, поднялся по лестнице и обнаружил, что я сижу в студии и смотрю на пустой холст. Он был пыльный, и я кое-как натянул его на подрамник.
Боб нес на плече парусиновую сумку. Он поставил ее на пол, вытащил две бутылки красного вина, откупорил одну и наполнил два пластмассовых стаканчика. Я не стал отказываться. Боб ничего не сказал — он смотрел на реку, время от времени поглядывая через плечо на Эбби, которая спала в двух шагах от него.
Он одним глотком осушил стакан наполовину.
— Как она?..
— Полдня рыбачила, а теперь спит без задних ног. Такая активность даром не проходит.
— Поймала хоть что-нибудь?
— Да, пятьдесят пять штук.
Боб одобрительно кивнул.
— СМИ начинают поговаривать о том, что Эбби «помогли покончить с собой» или «убили из жалости». У сенатора спрашивают, не собирается ли он прибегнуть к помощи национальной гвардии.
— Даже не сомневаюсь.
— Ваша история — по всем каналам. Точнее, — Боб сел, скрестив ноги, — история Эбби. Тебя просто приплетают, чтобы зрителям было кого ненавидеть. Красивая женщина, измученная раком и страдающая от боли, оторвана от семьи и друзей в то время, когда она нуждается в них больше всего…
— Я понимаю, как это выглядит.
Он изогнул бровь.
— Уверен?
Я кивнул, не глядя на Боба.
— Сомневаюсь, — сказал он. — Если б ты понимал, то отвез бы ее домой.
— Ощущение и реальность — разные вещи.
— Прекрасно тебя понимаю. Но ты плывешь против течения.
— Знаю.
Боб указал на мой стакан:
— Еще?
— Давай.
Мы сидели в полумраке. Свет исходил только от огонька сигары. Боб глубоко затягивался, так что щеки у него вваливались, а кончик сигары начинал ярко алеть.
Река сверхъестественным образом поглощает посторонние шумы. Любой звук на берегу в пределах шестидесяти метров заглушается деревьями. Исключение — только ясные ночи, когда звуки как будто доносятся с неба и отскакивают от поверхности воды. Я прислушался.
— Что это?
— Местная ярмарка.
— Что? То есть колесо обозрения, силомер и бородатая женщина?
Боб хихикнул.
— Просто кучка цыган, которые прячутся от властей.
— Полагаю, мы впишемся в их компанию. — Я помолчал. — Не знаешь, у них есть карусель?
— Есть. Правда, понятия не умею, можно ли ей доверять. Она старая.
— У них есть вожак?
— Да.
— Ты с ним знаком?
— Не то чтобы близко.
— Ты бы не мог отвезти нас туда… после закрытия?
— Что ты задумал?
Глава 37
Прошло два года. Состояние Эбби уподобилось приливам и отливам. Перетягивание каната с моей женой посередине. Иногда она даже могла встать, примерно раз в неделю я катал ее в кресле по парку, но по большей части Эбби оставалась прикованной к постели. Она таяла.
До меня дошла суть происходящего. Нормальные клетки имеют своего рода кнопку самоуничтожения, на которую они нажимают, выполнив свою задачу. Они живут, делают то, что должны, а потом кончают самоубийством. Рак — всего лишь группа клеток, которые отказываются умирать. А самое страшное, эти клетки не чужеродны. Наш организм сам производит то, что нас убивает.
Мне нелегко было постичь эту логику.
Я знал, что у моей жены рак, поскольку нам об этом сказали врачи, но никогда его не видел. Не мог потрогать. Не имел к нему отношения, за исключением того, что он убивал мою жену.
Рак — это невероятное мучение. Череда диагнозов, прогнозов и обследований. Мы жили не от воскресенья до воскресенья, а от рентгена до рентгена. Каждый раз, сидя в кабинете и слушая объяснения врача, мы думали: «Опухоль растет, а мы ничего не можем с ней поделать».
