Портрет Розалии висел дома у Колмэнов, в прихожей. Когда их спрашивали, они говорили, что это «работа местного художника». Эбби приходила в ярость, но тот факт, что портрет сразу попадался на глаза входящему, свидетельствовал о том, что Колмэны были не в состоянии отрицать его силу. Когда Эбби была дома, она подслушивала обеденные разговоры и дожидалась удобного момента, чтобы переиграть родителей. Она заглядывала в столовую, здоровалась с гостями и беззаботно говорила:
— Между прочим, если вы хотите, чтобы этот художник имел вас в виду… я с ним знакома. Он очень занят, принимает всего несколько человек в год, но… — Эбби улыбалась, — я могу договориться.
Несмотря на протесты родителей, Эбби устраивала мне встречи с потенциальными клиентами. Мы приезжали к ним домой, я соглашался писать портрет, обговаривал детали и расписание сеансов.
Однажды муж заказчицы, нефтяной воротила, поинтересовался:
— И какие у вас расценки?
Я уже собирался попросить тысячу долларов, когда Эбби сказала:
— Обычно он берет десять тысяч, но из уважения ко мне согласился на семь с половиной.
Мужчина кивнул, будто всего-навсего попросил счет в ресторане.
Меньше чем за год я расплатился со старыми долгами и купил машину. Но, по правде говоря, я рисовал бы и бесплатно, поскольку впервые в жизни почувствовал, что меня ценят. Сидящий передо мной человек, натурщик, доверял мне самое ценное — свое лицо.
Я был счастлив как никогда, родители Эбби, наоборот, недовольны. Из них двоих разговорчивее оказалась мачеха. Утром в День благодарения я поднялся на веранду и уже собирался постучать в дверь, когда услышал:
— Вы просто мошенничаете. Когда люди это поймут, Доссу больше не видать заказов в Чарлстоне.
Я опустился на скамейку рядом с Розалией, лущившей горох.
— Мама…
— И не пытайся меня уговорить.
— Ты видела его картины? Не считая портрета Розалии.
Пауза.
— Да.
— И что?
Кэтрин Колмэн перевернула страницу газеты.
— Они… неплохи.
— Неплохи?
Мачеха отложила газету.
— Мне не нравится, что ты встречаешься с этим парнем.
— Я знаю.
— Эбби, он вырос в трейлере.
— И что?
— Он не нашего поля ягода.
— То есть не моего?
— Он никогда не будет одним из нас.
— Мама, он и не старается стать одним из нас.
— Вот именно.
— Но в этом что-то есть, ведь так?
Эбби отправилась наверх; я услышал, как она включила душ. Розалия подалась ко мне, прислонившись мясистым плечом, похлопала меня по коленке и кивком указала в сторону двери. Я поцеловал ее в лоб, легонько постучался и вошел.
— Доброе утро, миссис Колмэн.
— А, здравствуй, Досс. Заходи. Ты проголодался? Хочешь перекусить?
Занятия живописью кое-чему меня научили. У всех людей по два лица. С одним они живут, а другое хотят видеть на портрете. Кэтрин Колмэн не исключение.
Вечером, когда дом опустел, сенатор удалился в кабинет. Я заглянул к нему. Он бесстрастно посмотрел на меня:
— Привет, Досс. Ищешь Эбби?
— Нет, сэр. Хочу с вами поговорить.
Он откинулся на спинку кресла.
— О чем?
— О вашей дочери, сэр.
Он слегка качнулся, прижав к подбородку карандаш.
— Пожалуй, перейду сразу к делу. — Я не знал, куда девать руки, поэтому просто сунул их в карманы. — Сенатор Колмэн, я прошу у вас разрешения жениться на Эбби.
Он перестал раскачиваться и положил карандаш. В комнате был свободный стул, но сенатор не предложил мне сесть. За несколько секунд передо мной промелькнула вся жизнь. Наконец сенатор покачал головой и ответил:
— Нет.
Я не знал, что сказать и что сделать.
— Могу ли я надеяться, что мне удастся вас переубедить?
Отработанная улыбка.
— Нет.
Я многое хотел сказать в ту минуту, но сомневался, что от этого будет прок. В представлении сенатора я был молодым, бедным и чересчур нетерпеливым художником. Он составил впечатление обо мне задолго до того, как я зашел к нему в кабинет.
Я развернулся, вышел и тихонько закрыл за собой дверь.
Я был уязвлен, а Эбби — в ярости. Никогда еще не видел ее в таком гневе. Примерно через час она остыла. Мы стояли на набережной. Точнее, я стоял, а она расхаживала туда-сюда.
— Кем он себя возомнил?
— Он твой отец.
— Но не Господь Бог!
— Он считает иначе.
Мы смотрели на воду, униженные и сердитые.
— Возможно, если бы я чего-нибудь добился и пришел к нему лет через пять, он бы передумал.
Но я слышал, как он это произнес. Нет, значит, нет. Никогда.
Эбби качала головой. Я знал, что это молчание сродни объявлению войны. Я не хотел ссорить Эбби с семьей. То, что я решил сделать, было ужасно, но я знал, что так будет лучше. Нужно ее отпустить.
Я притянул Эбби к себе.
— Пожалуйста, прости меня за то, что я сейчас скажу…
Она замотала головой.
— Эбигейл, твой отец прав. — Я отступил на шаг. — Я вырос в трейлере. А ты принадлежишь к сливкам южного общества. Я мечтатель и нелюдим, не умею выражать свои мысли словами. Мне скорее подобает прислуживать на вечеринках, чем веселиться на них. — Я увидел, что ее глаза наполнились слезами. — Ты — чудо, потому что умеешь разговаривать с королями и с корзинщицами.
— Досс…
— Я умею только рисовать. А ты обращаешь в золото все, к чему прикасаешься.
— Не смей так говорить со мной! — закричала Эбби. — Не стоит из-за него…
— Эбигейл, твоя мать права. Я не вашего поля ягода.
Она коснулась пальцем моих губ.
— Я всего лишь влюбленная девушка.
Послышался гудок корабля. На реке показалась моторка. Внизу, на улице, по булыжнику тащилась конная повозка. Наверху в полночной темноте кричали чайки, а в парке у нас за спиной в свете уличного фонаря девушка бросала теннисный мячик Лабрадору. Я взял Эбби за руки.
— Ты выйдешь за меня?
Это было в пятницу после Дня благодарения. Она топнула ногой.
— Досс Майклз! Ты меня до смерти напугал!
— Эбигейл… ты выйдешь за меня?
Она стукнула меня в грудь.
— Нет, пока ты не извинишься.
