Я уставился на него.
— Неплохо угадываешь.
— А есть ли у нее какой-нибудь символ, у твоей безымянной экспериментальной личной философии?
— Конечно, нет. Символ — это тот же…
— Я понял, — сказал он. — Но почему бы тебе, просто ради удовольствия, не придумать какой-нибудь символ, который выражал бы твой образ мыслей, напоминал бы, что у него нет и никогда не будет имени? И ради безопасности тоже. Ведь что-то, не поддающееся выражению словами, вряд ли может стать ярлыком.
— Интересная идея, — сказал я. — Хотя значение имеет только то, как я использую свои знания в каждую минуту своей жизни; как я использую их, чтобы помнить в разгар игры, что это всего лишь игра.
Он не отставал.
— А если бы все-таки символ был, в твоем сознании, что бы это было? — спросил он. — Уж наверное, не звезда, не полумесяц и не крест?
Я засмеялся.
— Нет, Дикки, не крест. Крест без перекладины. Мне не нравятся перекладины.
— Крест без перекладины, — сказал он, — это единица.
— Точно, — сказал я. — Единица в двоичной арифметике значит Не-Ноль, Есть вместо Нет. Единица — это число Жизни, число снов не важно.
— Крест без перекладины — это заглавная буква I.
— Напоминающая мне о том, что этот безымянный путь — мой личный образ мысли, которым я не делюсь ни с кем, пока меня не попросят, и то если у меня в тот день будет настроение рассказывать, чего обычно не случается, исключая наши встречи с тобой.
— Крест без перекладины — это маленькая l.
— Напоминающая мне, что в конце каждого сна меня ждет вопрос: «Насколько хорошо в этот раз ты проявил любовь?»
— Вот он, — сказал он. — Совершенный символ 1.
— Никаких символов, никогда,сказал я.Не в твоей жизни.
— Конечно, не в моей, — сказал он. — Существует только одна жизнь.
Он сел на траву в нескольких дюймах от моего колена, не выпуская из рук планер.
— Я должен немедленно решиться на это, Ричард, — сказал он.
— Решиться на что?
Он с удивлением посмотрел на меня, как если бы я должен был знать, о чем идет речь, потом понял, что я не могу этого знать.
— Решиться уйти, — сказал он. — Думаю, что мне нужен совет.
В его голосе промелькнуло что-то, напомнившее мне брата, и это меня немного напугало.
Дикки — так же реален и так же нереален, как любой другой Ричард Бах, подумал я, и смерть ему страшна не более, чем мне. Кроме того, он мне понравился, мы начали доверять друг другу, стали друзьями и нам еще нужно многое друг Другу сказать. Почему он вдруг заговорил об уходе?
— Я не знаю, случается ли это с каждым, — сказал он. — Но для нас пришло время, когда я должен решить, оставаться ли мне с тобой или исчезнуть вновь вместе с частью твоего детства.
— Неужели я знаю так мало, — спросил я,что ты смог так быстро всему научиться и теперь уходишь?
— А ты хочешь, — спросил он, — остаться безнаказанным за то, что запер меня на полвека?
Как будто бросил мне в голову камень. Я моргнул от шока, прежде чем понять, что месть не входила в его планы. Он просто задал вопрос, обдумывая варианты.
— Ты прав, — сказал он.Я не успел узнать все. Но я очень внимательно выслушал все то, что ты считаешь истинным.
Он протянул мне маленький планер.
— Спасибо, Ричард.
Дикки не мой брат, подумал я. Почему же я чувствую себя так, как тогда, когда умер Бобби?
— Ты никогда ничего не говорил о каких-то решениях или об уходе, — сказал я. — Ты нереален, ты — это воображаемый ребенок, воображаемый я. Ты не можешь меня покинуть!
— Ты — воображаемый взрослый, — сказал он, — который рассказывает мне один из вариантов моего будущего. Я доверяю тебе, я тебе верю и думаю, что, по всей вероятности, ты прав. Но если теперь ты хочешь сказать, что все, кто не имеет тела,в том числе и я — нереальны, то это значит, что я не понял ни слова из того, что ты мне рассказал. Неужели ты хочешь начать все снова и сказать мне, что реально только то, что можно увидеть глазами? Я очень в этом сомневаюсь, Ричард, и я — не взрослый.
Когда испытываешь к кому-то —кукле, домашнему животному, ребенку, которого встретил в своем сознании, — симпатию, и знаешь сердцем все, что он чувствует, — это и есть любовь. А что может разорвать связь, спаянную любовью?
— Извини, — сказал я. — С моей стороны было глупо так говорить. Если тебе пора уходить, значит — пора. Я веду себя как ребенок.
Он внимательно посмотрел на меня, чтобы понять, не шучу ли я.
— Теперь, обладая твоими знаниями, — сказал он, — я могу начать жизнь, настолько отличную от твоей, что в следующий раз, встретившись со мной, ты не сможешь меня узнать. Вот было бы забавно.
— Да уж, — сказал я.
Долгая пауза.
— Наверное, тебе уже пора двигаться.
— Тебе это тоже принесло пользу, — сказал он. — Большую часть своей жизни ты пытался избавиться от своего детства, считая его мертвым грузом. Я не позволил тебе сделать это. Я бы не умер в своей клетке, и тебя бы не отпустил. Но ты открыл дверь. С небольшим опозданием, но все-таки открыл. Спасибо за дождь в моей пустыне.
— Не уходи, — сказал я. — Мы друзья.
— Ричард, тебе почти шестьдесят! Ты хочешь учиться дальше? Ты хочешь избавиться от лишнего багажа? Твое детство — это груз, от которого я могу тебя освободить!
— Мне что? — переспросил я. — Мне почти что?
— Тебе почти шестьдесят. Мне девять лет, а ты опережаешь меня на полвека. Тебе почти шестьдесят лет.
Была ли эта ухмылка его декларацией независимости?
— Я не верю ни в девять, ни в шестьдесят, ты ведь знаешь. Мы не построены из времени…
Он терпеливо наблюдал за мной, как будто я был ребенком.
— Дикки, — сказал я. — Кегли, шахматы, рапиры, шпаги или сабли, трек, поле, бассейн или дистанция. Выбери нужный тебе вид и выбери возраст. Девятнадцать? Тридцать восемь? Сорок? Я соглашусь с любой иллюзией любого выбранного тобой возраста, и, клянусь… вышибу из тебя мозги! Что значит «тебе почти шестьдесят»?
Он еще какое-то время смотрел на меня, продолжая усмехаться, скорее друг, чем ребенок. Потом что-то вдруг произошло с его глазами, как будто час пробил и его время истекло. Он кивком поблагодарил меня, возвращаясь к своему решению.
— Шестьдесят, — сказал он, — это слишком долгий срок, чтобы нести в себе детство, которое ты едва помнишь. Позволь мне кое-что сделать для тебя. Позволь мне снять с тебя этот груз. Потом мы отпустим друг друга.
