– А я причем? – Юрий пожал плечами. – В конце концов, есть и хорошие новости.
– И какие?
– Мы еще живы, – Алексеев невесело усмехнулся.
– После всего того, что ты наговорил сейчас, уже и не знаю, радоваться или плакать по этому поводу… – Пробормотал Сквернослов, отойдя от перископа.
Его место занял Яхонтов.
– Есть резкое снижение температуры, – произнес Юрий, глядя на приборы. – Мы в воронке.
– Сколько? – спросил Людоед.
– Минус пятьдесят четыре, – ответил космонавт. Затем покачал головой и добавил. – Минус шестьдесят семь.
– Так быстро? – изумился Яхонтов.
– Именно. И это еще не предел. – Алексеев вздохнул.
– А наша машина выдержит? – С тревогой в голосе спросил Вячеслав.
– Должна. Но лучше пока постоим. Двигаться не будем.
– Чего? – Крест уставился на космонавта. – Что за ахинею ты сейчас сказал, Юра? На Луне перепады между днем и ночью и между светом и тенью в сто, двести градусов. Что может сейчас повредить эту машину, кроме гранатомета, который на таком морозе даже не выстрелит. А?
Космонавт устало посмотрел на Людоеда.
– Ты опять со своими подозрениями? Ты хоть представляешь, сколько этой машине лет и какой путь она уже прошла? Это чудо, что она еще движется.
– Чудо? – Николай взглянул на повернувшегося к ним лицом Алексеева, – А там, в Надеждинске ты был намного более уверен в этом луноходе.
– Тогда я во многом был уверен. Тогда я еще не представлял себе, что родная дочь может выстрелить в голову своему отцу. Сейчас я не уверен ни в чем.
Николай замолк. На это ответить было нечего. Молчал и Людоед. Славик стыдливо отвернулся, очевидно, ощутив неловкость за свой поступок в подвале амазонок, когда он пытался изнасиловать Пчелку.
Яхонтов продолжал смотреть в перископ.
– А вот и циклон, – вздохнул искатель.
Николай прильнул к смотровой щели. Воздух за бортом машины наполнился хаосом снежной взвеси, которая закручивалась в неистовой ярости, словно желая стереть машину в порошок. Сточить ее как наждаком стачивают шероховатости на древесине, будто машина с пятеркой отчаянных людей была ненужной шероховатости на бескрайней снежной глади, закованной в холод планеты.
Отчего-то страх перед стихией заставил чувствовать себя уютно в этом замкнутом пространстве, где было тепло и тихо. А ведь от ледяного ада их отделяли лишь стенки корпуса в несколько сантиметров толщиной. Какой странный контраст…
– А все-таки оно прекрасно… Небо… – вздохнул, обращаясь скорее к самому себе, Вячеслав.
* * *
– У нас получится? – Николай взглянул на вышедшую из снежной бури Рану, которой все это буйство стихии было словно нипочем.
– Это ведь от вас зависит, – улыбнулась она. – Я могу лишь пожелать вам удачи.
– Ты так долго не приходила ко мне…
– А ты хотел? Ты был очарован силой Нордики, телом Ульяны, ангельским ликом той людоедской проститутки… Разве ты хотел увидеть безобразную и мертвую калеку? – спросила она.
– Зачем ты так. Ты… мне нравишься…
– А когда ты был пьян, то говорил что любишь. Чего только с пьяну не скажешь, правда? – она укоризненно покачала головой. – Или это просто жалость и чувство вины?
– Я запутался, Рана… Я ничего не понимаю. Где мы правы, а где нет? Как правильнее поступать? Мы усыпаем нашу дорогу трупами… А можно иначе?
– Становиться мертвыми, бремя живых. Страх перед смертью, призывает эту смерть. Это страсти человеческие.
– Я не понимаю…
– Только потому, что ты живой. Но смерть…
В объятьях смерти столько страсти
В них позабудешь про ненастье
Забудешь в них про страх и счастье
Забудешь в них, что значит быть живым
А значит сразу станешь ты иным
О Смерть! Ты любишь благородных!
Ты не берешь к себе безродных
Мерзавцев алчных и тупых
Крадущих счастье у других
Ты обнимаешь лучших из людей!
И оставляешь жить полузверей
Тех, кто достоин смерти как никто другой
Кого бы стоило отправить в мир иной
Так почему ты так несправедлива?
Иль я не знаю, что ты так красива
Что награждаешь своим телом лучшего из нас?
Но только лишь один
Единый раз…
Она пропела грустным голосом и смолкла.
Он задумчиво смотрел на девушку. Эта песня тронула его сердце… нет. Не просто тронула. Пронзила его насквозь…
– Тогда какой во всем смысл?
– Смысл есть во всем. Если есть жизнь, значит так надо. Если есть смерть, значит и это надо. Но только не тогда, когда жизнь одних питается смертью других. И не тогда, когда смерть изливается рукотворными потоками крови и огня, извращая вечное таинство смерти насилием и войной.
– Таинство смерти? А когда от болезней умирают маленькие дети… Это замечательное такое таинство? – воскликнул Николай.
– Это грустно.
– Это несправедливо!
– Справедливость лишь в том, что умрут все.
– Одни проживут в достатке и тепле, эксплуатируя других, а для других вся жизнь сплошная борьба и потери! Боль и страдания! В чем справедливость?!
– В том, что будет потом.
– А что будет потом, черт возьми?!
– А вот это уже зависит не от меня. От вас. – Она снова улыбнулась. – А я лишь могу пожелать вам удачи.
– Я не желаю тебя слушать! Поди ты к черту! – разозлился Васнецов.
Рана сделала грустные глаза.
– Не убивай меня второй раз. Тебе это больше не удастся. Но ты делаешь мне больно. – Она исчезла в снежном вихре.
– Рана! Прости Рана, я не хотел! Но ты такие вещи говорила! – закричал он в ураган.
– Не зови ее. Ты выглядишь глупо и слабо. – Послышался голос за спиной.
Николай повернулся. Нордика теребила гриву ручного люпуса и с жалостью смотрела на Васнецова.
– Ты? Ты тоже умерла?
– С чего ты взял?
– Но… Все девушки что мне встретились в экспедиции, погибли… – Он развел руками.
– А я нет. У меня прекрасные защитники. Ахиллес. – Она поцеловала пси-волка в нос. – И Людоед. Пусть он и не рядом.
Васнецов уставился на люпуса. Тот пристально смотрел своими умными глазами на молодого человека.
– Он не попытается меня обратить? – тихо спросил Николай.
