Тереза шла медленно, словно решила прогуляться, иногда кивала встречным прохожим. Тут, похоже, все местные друг друга знали, но было достаточно и праздношатающихся туристов, так что Щербак не выглядел белой вороной. Один раз Тереза остановилась поболтать с продавщицей мороженого, и Щербаку пришлось минут пять усердно разглядывать витрину ювелирной лавки. Наболтавшись, Соколовская чуть ускорила шаг и зашла в «Kawiamia», то есть кафе, где подавали кроме кофе только кондитерские изделия. Щербак не отказался бы сейчас от чего-то посущественней, вроде хорошей порции польского крестьянского бигоса или чернины. Но пришлось довольствоваться кусочком сливового пирога. А Тереза, совершенно не заботясь о фигуре, наслаждалась шоколадным тортом, а потом заказала себе еще и эклеров.
Она выглядела, пожалуй, моложе своих сорока. Серьезное вытянутое лицо, очень короткая стрижка, самый минимум косметики — скорее некрасивая. Возможно, виной тому сдвинутые брови и острый, подозрительный взгляд.
В самолете рядом с Щербаком сидел русский коммерсант, женатый на польке и ведущий дела преимущественно в Польше. Так вот он заявил, что польские женщины намного симпатичнее русских. Если взять, к примеру, пачку фотографий, где будет поровну польских и российских девушек, и выбрать из них треть снимков самых симпатичных, то подавляющее большинство девушек будут русские. Но вот если среди этих симпатичных выбрать двух-трех самых-самых — это обязательно будут польки. Секрет польских девушек, по его мнению, был в том, что они намного лучше русских умеют быть обаятельными, умеют так подать себя, что все их недостатки превращаются в достоинства. Польки и одеваться умеют так, что позавидует любая русская манекенщица; и польки практически не красятся; польки всегда говорят только приятные вещи и никогда не поставят собеседника, особенно незнакомца, в неловкое положение…
Тереза, долго прожившая в России, видимо, давно утратила свои корни и забыла о своей прекрасной природе. Что-что, а обаяние и доброжелательность под суровой этой личиной заподозрить было трудно.
Она подозвала официанта, попросила счет и тщательно отсчитала горсть монет, видимо оставив официанта без чаевых. Он ничем не выказал неудовольствия, очевидно, он уже привык, если она лакомится тут каждый вечер. А вообще, по словам того же соседа — знатока польских женских нравов, здесь чаевые в ресторанах не дают только скупердяи.
Щербак допил свой кофе, оставил на столе бумажку в десять злотых и поспешил за Соколовской. Она, снова прогулочным шагом, вернулась в магазин и больше оттуда не выходила.
Зазубрив по разговорнику фразу «не подскажете, где живет пан Соколовский — владелец табачной лавки», Щербак обошел квартал и отбарабанил заученное местному пареньку по виду лет четырнадцати. Паренек странно на него покосился, наверное, акцент был все же слишком силен, но ответил. Перевод ответа Щербак потом уточнил с помощью того же разговорника, и получилось, что пан Соколовский живет прямо над своим магазином, вход со двора, второй этаж. Но, видно, вход был и прямо из магазина, и Тереза, наверное, войдя в магазин, поднялась наверх и теперь отдыхает или… ужинает.
Прежде чем идти на контакт Щербак хотел присмотреться к ней повнимательней. О ее характере, привычках и пристрастиях выяснить ему почти ничего не удалось. То, что она неглупая, практичная и покладистая, можно было предположить с высокой вероятностью, иначе не смогла бы она столько лет уживаться с Монаховой, совмещая обязанности экономки и секретарши. Еще он знал, что Соколовская, как и ее покойная хозяйка, страдает бессонницей и, в отличие от покойной хозяйки, не курит и не употребляет спиртного. Но на какой крючок ее поддеть, чтобы поверила ему и рассказала все, что знает о смерти актрисы?
У него было несколько черновых вариантов плана действий: захватить врасплох и, не давая опомниться, сыграть на первой ее реакции; напугать, внушив, что убийцы Монаховой (какие убийцы?! Щербак сам не слишком верил в эту версию) охотятся теперь и за ней. И главное, если окажется, что она увезла-таки в Польшу что-то важное из дома Монаховой, спровоцировать ситуацию, когда Терезе придется изъять эту вещь из тайника… Но какой вариант из черновых выбрать, решать нужно было на месте и по обстоятельствам, а для этого взять Соколовскую под постоянное наблюдение хотя бы на пару дней.
Окна квартиры пана Кшиштофа выходили во двор. Щербак провел рекогносцировку и присмотрел удобное дубовое дерево. Дерево было, наверное, ровесником этих домов и зеленело только верхушкой, а нижние кряжистые ветви торчали голые, щетинясь обломанными черными сучками. Облюбовав наблюдательный пункт, Щербак вернулся в гостиницу, поужинал и несколько часов поспал.
Около двенадцати он был во дворе.
В квартире Соколовских горело только одно окно, и Щербак очень надеялся, что это полуночничает Тереза, мучимая бессонницей.
Конечно же он не рассчитывал, что каждую ночь, как только родственники ложатся спать, она достает из укромного места дневник Монаховой и перечитывает его, сидя на подоконнике так, что он тоже сможет в него заглянуть. Он, напротив, был уверен, что Тереза, как женщина неглупая и практичная, спрятала документы далеко и надежно. Но все равно нужно было узнать, чем Соколовская занимается ночами.
Он вскарабкался по стволу и осторожно ступил на сук, торчащий в сторону освещенного окна. Сук потрескивал, но держал. Щербак приладил к стеклу присоску микрофона, и в наушнике зазвучала музыка, потом кто-то сдавленно вскрикнул: «Пустите! Вы делаете мне больно!»
Щербак чуть не свалился с дерева — голос был Монаховой. Конечно, это фильм, и он его когда-то видел, но сейчас не смог вспомнить даже названия. Картина показалась ему глупой и скучной, а Монахова запомнилась только из-за шикарного бюста, который постоянно был в кадре.
Портьеры были задернуты, но неплотно, между ними оставалась щель с ладонь шириной, сквозь которую Щербак, изловчившись, смог неплохо рассмотреть внутренности комнаты. Обстановка выглядела небогато. Старая потертая мебель: диван и кресло на гнутых ножках. На таких же гнутых ножках потемневший комод, на нем — несколько фотографий. Кто на них запечатлен, издалека было не разобрать, но фотографии явно старые — черно-белые. Там же, на комоде, — телевизор и старенький примитивный видеомагнитофон.
Тереза сидела на диване, поджав под себя ноги, укрывшись пледом, и… плакала. Слезы текли обильными ручьями, а она комкала в руках носовой платок, то ли забыв о его назначении, то ли он был уже насквозь мокрый. А еще она шевелила губами, повторяя за Монаховой каждую реплику.
Слезы Терезы явно не были рассчитаны на широкую публику, и Щербаку вдруг стало неловко: все равно что подглядывать за влюбленными в самый интимный момент. Да Тереза, похоже, и была влюблена. Беззаветно и преданно она продолжала любить свою взбалмошную хозяйку, которая ее якобы выгнала. Выгнала ли? Фильм закончился, по экрану поползли титры. Тереза ладонями стерла со щек слезы, вынула из-под пледа пульт, перемотала кассету на начало и запустила снова.
Время давно перевалило за полночь. Ноги у Щербака затекли: он почти час простоял неподвижно, потому что при малейшей попытке размяться сук начинал предательски трещать. Это становилось бессмысленно. Он отлепил микрофон, не без труда спустился на землю и решил немного прогуляться. Обошел два раза квартал, посидел на лавочке в сквере, где курили с Ковальским. Так и сяк покрутил в голове мысль: а не выдать ли себя за безутешного поклонника Монаховой? От мысли этой пришлось все же отказаться. Не потому что Монахову он на самом деле не любил и не считал ее выдающимся талантом. А потому, что, к сожалению, невозможно было из общедоступных источников, таких, как Интернет или пресса, извлечь те мелкие, но важные детали жизни и карьеры актрисы, знание которых отличает истинного поклонника от простого кинолюбителя.
