Когда это могло случиться?! В Оксфорде, в электричке? На перроне вокзала Виктория? Да не все ли равно теперь…
Апатия охватила Вику мгновенно, как огонь охватывает дерево, доведенное жарой до состояния пороха. Однажды такое уже случалось в ее жизни, и теперь она сразу узнала это полное, глубокое, неизбывное безразличие ко всему, что с ней было, есть и будет.
Бумажника с деньгами и банковской картой нет. Нет даже телефона, чтобы карту заблокировать. Как-то слишком уж безжалостно сопротивляется жизнь любым ее попыткам… Попыткам чего? Вырваться из стальных обстоятельств, наверное. И не разберешься, почему так, и нет смысла в этом разбираться.
Вика вышла из здания вокзала и медленно побрела по улице. Сказала бы, что идет куда глаза глядят, но глаза ее не глядели никуда.
Как ни странно, при таком своем ко всему безразличии Вика видела происходящее вокруг каким-то пронзительным взглядом. Вот закончилась привокзальная суета, вот улица стала малолюдной, вот и вовсе почти пустынной… Вечер подступает, густеют сумерки. Скоро ночь.
Ноги двигались все медленнее, медленнее… Воздух жизни выходил из нее, и все труднее было идти. Надо где-то присесть, иначе она просто упадет на асфальт, как подбитая. Но присесть негде: по всей улице ни одной лавочки, а на кафе у нее нет денег.
Наконец Вика увидела маленький сквер – клумба на перекрестке, вокруг нее раскидистые кусты, между ними лавочка. Варвик-сквер. Да, здесь однажды проходили с Витькой, спешили на вокзал. Еще собачку тогда увидели, хозяйка ее была чуть не босиком, несмотря на холод, а у собачки все четыре лапы были обуты в щегольские красные сапожки.
На этот раз сквер был пуст. Повезло. Вика села на лавочку, обхватила себя руками за плечи. Надо сообразить, что делать. Но голова ее пуста. Вернее, наполнена безразличием.
По противоположной от сквера стороне улицы тянулись светлые, с маленькими крылечками дома. Подошла к одному крылечку девушка, втащила по ступенькам чемодан на колесиках, отперла дверь. Вспыхнул свет на первом этаже. Наверное, вернулась откуда-нибудь – приехала на вокзал Виктория, пришла домой пешком…
Дело не в украденных деньгах. Ей некуда возвращаться в этих осенних сумерках. И не в этих тоже некуда. Хрупкий дом, который она выстроила за свою жизнь, разрушен, и не в ее силах было остановить махину, которая это сделала. Или в ее?.. Или сама она что-то сделала не так?.. Вика не понимала.
Из соседнего дома высыпала на улицу большая компания. Люди были очень молодые, почти дети, кажется. Да, подростки. Мальчишки наперебой кричали, девчонки хихикали. Они остановились на тротуаре перед домом, похожим на гостиницу, и принялись что-то бурно обсуждать. Один из них был, кажется, постарше. Вика не то чтобы присматривалась, просто взгляд ее упирался в противоположную сторону улицы, а она не находила в себе сил даже на то, чтобы отвернуться. Да и зачем отворачиваться? Ей все равно, что у нее перед глазами.
Молодые люди, наверное, договорились, куда идти, и двинулись по направлению к метро. Не к станции Виктория, а к другой, поближе.
«Пимлико, – вспомнила Вика. – Станция поближе называется Пимлико».
Зачем это пришло ей в голову? В какой бессмысленный, ни для чего не нужный набор сведений и событий превратилась ее жизнь!
Эта мысль была такой мучительной, что пробила даже пелену, которой Вика была окутана, – пелену безразличия. Она закрыла лицо руками и едва сдержала звук, который, если бы сдержать его не удалось, напоминал бы собачий вой.
Но какой-то звук из ее горла все же вырвался, наверное. Во всяком случае, возгласы на противоположной стороне улицы стихли. А может, просто не осталось там уже никого, ушла компания восвояси.
– Вам плохо? – услышала Вика. – Помощь нужна?
Вопрос был задан по-английски, но русский акцент Вика определяла легко. Она отняла руки от лица и подняла глаза.
Перед нею стоял человек, которого она определенно знала. Кто он и откуда она может его знать, Вика вспомнила не в первое мгновенье, но в первое же мгновенье, просто в ту самую секунду, когда она его увидела, ее охватило такое странное, такое ничем не объяснимое чувство, что она задохнулась, как будто в лицо ей неожиданно плеснули водой.
Ей показалось, что человек перед нею стоит такой близкий, какого не было в ее жизни никогда. То есть Витька был близким, конечно, но Витька был все равно что она сама, а чтобы близким показался ей посторонний человек, которого она даже по имени не могла вспомнить, – нет, такого не бывало.
– Виктория, – по-русски произнес этот человек, – что случилось?
Конечно, все это именно от того, что с ней случилось. От того, что она оказалась в чужом городе без денег и телефона, от того, что непонятно, что ей теперь делать, от того, что просто растерялась, в конце концов, и кто бы не растерялся… Конечно, от всего этого кто угодно близким покажется.
Но все объяснения, вполне логичные, вдруг перестали иметь для нее хоть какое-то значение. Она сделала то, чего не сделала бы никогда и не делала прежде никогда: часто-часто заморгала, шмыгнула носом, всхлипнула – и заплакала. Зарыдала в голос.
Слезы брызнули у Вики из глаз, упали ему на руки. Да, упали, как дождевые капли падают на листья деревьев. Он уже смотрел на нее снизу, потому что присел перед нею на корточки и заглядывал в ее лицо, скривившееся, зареванное, с дрожащими губами.
– Н-ничего…
Вика попыталась сдержать слезы, но это ей не удалось. Она замахала руками, не на него, конечно, не на него, она просто не знала, что делать со своими руками, глазами, слезами – со всей собою.
Он быстро взял ее за руки и сжал их между своими ладонями. В литературном кружке, который она вела, девочка из десятого класса написала стихи, они давно забылись, но одна строчка помнилась, даже обрывок строчки только: «Но когда ты руки вложишь меж ладоней дорогих…»
Ей не могли быть дороги ладони, между которыми лежали сейчас ее руки. Но ладони эти были горячи и тверды, и этого оказалось достаточно. Для чего достаточно, Вика не поняла. Чтобы жить, может быть.
Она замерла, почти с испугом прислушиваясь к тому, что с ней происходит.
Ей показалось, что вся она, всем своим существом попадает в нарочно для нее изготовленную форму. Да, именно так: вдруг стало понятно, что окружающая жизнь не представляет собою нечто неясное, хаотичное, ни для чего не предназначенное, а имеет форму, и эта форма создана кем-то именно для нее, Виктории Дерби, такой, какая она есть – с ее настороженностью, с ее решительностью и неприкаянностью, с ее ошибками и правотой и с безграничной от всего этого усталостью…
Это ощущение найденной формы было так отчетливо, что ей показалось, внутри у нее что-то щелкнуло, вошло в пазы.
Слезы прекратились. Вика изумленно взглянула на Зимина. Она уже вспомнила, кто он, конечно. У нее вообще была отличная память, а с ним она последний раз виделась при очень даже запоминающихся обстоятельствах.
