– И ты в это веришь? – спросил Леонид. – Думаешь, они действительно дадут тебе уехать?
– Не знаю, – помолчав, ответила Полина. – Во всяком случае, я потребовала, чтобы они выполнили свое обещание. Очень резко потребовала. Сижу вот теперь в этой Вятке и жду, что они мне сообщат. А сколько буду ждать, не знаю. Поедем со мной, Леня, – помолчав, сказала она.
– В Париж?
– Сначала в Москву. Что бы со мной дальше ни случилось, а в Москве тебе лучше будет, чем здесь.
– Ты думаешь? – Он усмехнулся. – Да нет, лучше не будет. Больница и здесь есть, а большего мне не надо. Не вмещаю я в себя уже ничего, Полина. Ты и сама, наверное, почувствовала.
– Почувствовала. Но ведь и я такая же, Леня. Так что лучше нам с тобой все же держаться вместе.
– Не знаю.
Несмотря на этот безучастный ответ, в его голосе впервые за весь вечер – за все время, что Полина его знала, – прозвучали нотки жизни.
– Подумай, – сказала она. – Давай так договоримся: если я уеду в Москву и пойму, что тебе надо ко мне приехать, то дам тебе знать.
– Никогда не предполагал, что буду лежать в кровати с женщиной, от одного присутствия которой у меня пульс учащается, и заключать с ней при этом какие-то договоры.
Теперь в его голосе прозвучала ирония. Полине это понравилось: какое ни есть, а все-таки живое чувство.
– Ну так ведь и я восторженностью не отличаюсь, – ответила она. – И в Москву не наобум святых тебя зову. Это какой-то шанс, мне кажется. Непонятно пока, какой, но просвет. Приедешь?
Вместо ответа он повернул к себе Полинину голову и поцеловал ее в губы. Она не понимала, согласился он с ее доводами или нет. Но что тела их нащупали друг друга в сплошной тьме и холоде, это она понимала точно. И, отвечая на его поцелуй, языком проводя по его губам изнутри, Полина поняла, что в холоде и тьме ей стало чуть менее одиноко.
Глава 15
– Вот здесь ваша знакомая и проживает, – донеслось из коридора.
Полина вздрогнула. Шурин услужливый голос, шаги в коридоре… Шура шла не одна, это было слышно.
Слишком очевидно совпало это с ее мыслями. Не бывает таких совпадений.
«Не успела, – подумала Полина. – Не успела – приехал! И что с ним теперь здесь будет?»
Как она могла зазвать Леонида сюда? Эгоистка чертова! Или дура беспечная – теперь уже все равно, по какой причине она повела себя так опрометчиво. Шанс, просвет… Да она его, считай, на самое минное поле заманила!
А может, это не к ней? Не последняя же ее комната в коридоре…
Шаги стихли у ее двери. Раздался Шурин стук, отвратительный в своей заискивающей осторожности.
– Андревна! – позвала Шура. – Тут к тебе гражданин пришел. А сколько раз звонить, не знал. Ты ему скажи, чтоб другой раз как положено звонил, я вам что, нанялась открывать-провожать?
Под эту бессмысленную Шурину болтовню Полина открыла дверь.
На пороге стоял Роберт Дерби. Как только Полина его увидела, ей показалось, что она не расставалась с ним ни на минуту.
Она смотрела на его глаза, брови, губы и понимала, что видела их всегда. И даже не видела, а просто всегда он присутствовал в ее жизни точно так, как в ту ночь, когда он явился ей во сне и она сказала ему: «Ты все равно что я сама, я вся состою из тебя».
Она увидела его так же, как увидела бы свою ладонь или прядь волос. Только вот взгляд на свою ладонь не наполнил бы ее таким счастьем, конечно.
Полина вскрикнула и упала Роберту на грудь. Как во французском любовном романе. И хорошо еще, что не завыла в голос, как в русской народной сказке. Ей было все равно, что она делает и как это выглядит.
Роберт быстро шагнул в комнату. Мелькнуло у него за спиной оторопелое Шурино лицо, но он тут же закрыл за собой дверь, и оно исчезло.
И все исчезло. Полина замерла. Ей казалось, если она шевельнется, оторвет лицо от его груди и взглянет на него, то он исчезнет тоже. И она не шевелилась, не отрывалась, не взглядывала – только вжималась лицом в его грудь и, зажмурившись, вдыхала его запах, смешанный запах сигарет, одеколона и того, что не имеет названия, как не имеет названия запах вечернего воздуха в лесу, у океана, у большой реки – в сплошной свободе.
Роберт сам отстранил ее от себя – ему все-таки хотелось взглянуть на ее лицо; она догадалась.
– Хорошо, что я не поверил в твою гибель, – сказал он. – От Кудамм почти ничего не осталось.
– Я этому даже отчасти помогла, – сказала Полина.
– Каким образом?
Он удивился. Край брови взлетел вверх ласточкиным взмахом, таким знакомым и любимым, что Полина рассмеялась и перестала бояться, что Роберт исчезнет.
– Уже в последние дни, – ответила она. – Русская артиллерия уже била прямой наводкой, и я помогала одному капитану объяснять по полевому телефону нашим, где немцы и куда надо целиться. Он был из Тамбова и совсем не знал Берлина, конечно же.
– И, конечно же, успел в тебя влюбиться, пока вы вместе воевали.
– Не знаю. Он погиб.
Это именно из его автомата Полина стреляла, пока не подошла часть, передвижением которой капитан с ее помощью руководил по телефону. Огонь стоял стеной, грохот не утихал ни на секунду, она даже не успела спросить, как его зовут, и уж точно не думала, влюбился он в нее или нет. Но то, что Роберт ревнует, было ей приятно.
– Извини, – сказал он.
– Ничего. Ты надолго в Москву?
– Как светски ты спрашиваешь! – засмеялся он. – Надеюсь, что ненадолго.
– А от чего это зависит?
– От тебя. Если ты согласишься уехать со мной, мы уедем немедленно. Я простить себе не мог, что оставил тебя в ту ночь.
– Ты так говоришь, будто это я от тебя сбежала! – фыркнула Полина.
– Не ты, не ты.
Он коснулся ее руки очень коротко, но она успела почувствовать, какая твердая у него ладонь. Это совсем не переменилось. Да и ничего не переменилось – как странно! Нет, не это странно…
Странным было то, что в себе она больше не чувствовала перемен. Все произошедшее с нею – тоска, никчемность, безысходность, а главное, ощущение выжженной пустыни вместо души, – все это сделалось несуществующим в одно мгновенье.
Она не думала, что это может стать так. Это и не могло стать так! Все, что случилось с ней за войну, было необратимо.
Но все переменилось в ту минуту, когда она замерла у Роберта на груди.
И этим прежним своим, так необыкновенно сделавшимся прежним взглядом Полина взглянула теперь на него – без страха, без тревоги и неизбывности, с одним только бесконечным счастьем.
Он стоял перед нею в каком-то ослепительном свете. Этот свет не мог исходить от тусклых комнатных лампочек, он имел совсем другую природу. Он был так же ясен и чист, этот свет, как мужчина, им освещенный, а вернее, его излучающий. И глаза его были по-прежнему расчерчены светлыми лучами, и взгляд от этого по-прежнему светился вниманием.
