Кушнеров вдруг встрепенулся, подался вперед и забарабанил костяшками пальцев по стеклу звуконепроницаемой перегородки. Стекло с характерным жужжанием поехало вниз, и в щели показалась физиономия Хохла. В салон сразу потянуло чесночным духом.
– Остановите, – сказал Кушнеров. – Приехали, больница.
Хохол перевел взгляд на хозяина. Грабовский кивнул. Коротко прошуршав шинами по усеянному мокрой желтой листвой асфальту, лимузин остановился. Вместе с ним остановились несколько случайных прохожих, воображение которых было поражено зрелищем этого сверкающего хромом и черным лаком невиданного заграничного чудища. «Чертова дыра», – подумал, выбираясь из машины, Борис Григорьевич. Впрочем, его лимузин привлекал к себе внимание даже в Москве, а здесь, по крайней мере, было гораздо меньше шансов быть узнанным.
– Ждите в машине, – сказал он Кушнерову.
Главный редактор кивнул с такой готовностью, словно ему уже вкатили полную дозу препарата «зомби». Грабовский усилием воли не дал лицу скривиться в презрительной гримасе. Пройдя через никогда не запиравшуюся калитку, Борис Григорьевич зашагал по дорожке через больничный парк в сопровождении гориллоподобного Кеши.
Глава 18
Было время послеобеденных визитов, порядки в этой захолустной больнице царили самые демократичные, и на своем пути к палате номер семь Борис Григорьевич не встретил никого из медицинского персонала. Лишь в коридоре второго этажа мелькнул в отдалении, сразу же скрывшись за углом, мятый белый халат одной из здешних санитарок. Попадавшиеся навстречу больные смотрели на непривычно, со столичным лоском одетых посетителей с ленивым любопытством людей, которым нечем себя занять, помимо сплетен и обсуждения собственных недугов. Дух в коридоре стоял неприятный, затхлый; пахло лизолом, карболкой, несвежим бельем, сырой штукатуркой и мышиным пометом – словом, нищей провинциальной больницей. Невольно морщась от этого давно ставшего непривычным запаха, Борис Григорьевич с уверенным, хозяйским видом прошагал по скрипучим, подающимся под ногами половицам и остановился перед дверью, на которой сквозь напластования бугристой масляной краски едва виднелась рельефная жестяная семерка. Кеша шагнул мимо него к этой двери, открыл, заглянул в палату и отступил, давая хозяину пройти.
Грабовский вошел. Палата представляла собой узкий пенал с до половины выложенными потрескавшимся белым кафелем стенами. Вдоль стен, изголовьем к расположенному напротив двери окну, стояли две кровати, прямо под окном расположились тумбочки, а в ногах той кровати, что стояла слева, прямо из стены торчал водопроводный кран с ржавой эмалированной раковиной под ним.
Оба обитателя палаты были на месте. Лицо одного из них, одетого в бесформенную и заношенную до последнего мыслимого предела больничную пижаму, было Грабовскому знакомо по фотографии, что лежала у него в кармане; второй, в спортивном костюме «Адидас», надо полагать, являлся корреспондентом «Горожанина» Игорем Барканом. Лицо у корреспондента было молодое, наглое и не свидетельствовало об избытке интеллекта.
– Выйдите, – без предисловий скомандовал ему Грабовский.
– Простите, – начал корреспондент тем особенным, вызывающим тоном, каким обычно затевают свару, – что значит… – Он вдруг осекся и посмотрел на Бориса Григорьевича уже совсем другими глазами. – Ба! Да ведь вы же Грабовский, верно? Вас вызвал шеф? Ай да шеф! Я бы до такого не додумался. Послушайте, я просто обязан задать вам несколько…
– Позже, – оборвал его Грабовский. – Выйдите, пожалуйста. Я должен с ним поговорить.
Корреспондент заткнулся и тихонько вышел, боком проскользнув мимо возвышавшегося в дверях Кеши. Экстрасенс не оглянулся: он знал силу своей личности и в большинстве случаев мог навязывать людям свою волю, не прибегая к гипнозу и прочим сомнительным штучкам.
Сзади послышался аккуратный стук закрывшейся двери. Грабовский шагнул вперед под любопытным взглядом лежавшего на кровати человека, который даже не подумал встать при виде столичной знаменитости.
– Я Грабовский, – сказал Борис Григорьевич.
– Ну и что? – равнодушно спросил пациент.
– Вы произносили во сне мое имя.
Человек на кровати пожал плечами.
– Говорят, произносил. Сам я этого не слышал, а соседу могло просто присниться. И потом, он же газетчик. Такой соврет – недорого возьмет, – хладнокровно заявил больной, явно не питавший особой нежности к представителям прессы.
– Так вы меня совсем не помните? – спросил Грабовский.
– Я себя не помню, – сказал больной, – так с какой радости мне помнить вас? Хотя ваше лицо кажется мне знакомым. И фамилия… Грабовский. Напоминает то ли грабли, то ли гроб… В общем, вы не обижайтесь, но ее звучание почему-то вызывает у меня самые неприятные ассоциации. Вот сейчас, пока мы с вами говорили, у меня вдруг возникло ощущение… Ну, словом, я почти уверен, что у меня должны быть причины вас ненавидеть. Только вот не помню какие.
– Это скорее всего ложные воспоминания, – сказал Борис Григорьевич.
«Черта с два – ложные, – подумал он при этом. – Память еще не вернулась, но парень буквально в шаге от этого. Если уж он вспомнил свое имя, то все остальное вспомнит непременно. Мог бы вспомнить, если бы я вовремя здесь не очутился».
– Может, и ложные, – не стал спорить больной. – Других-то все равно нет!
– Я мог бы помочь вам вернуть память.
– А надо ли? Вдруг гадость какая-нибудь вспомнится!
Борис Григорьевич не сразу понял, что этот тип на кровати валяет дурака – то есть попросту куражится. И над кем?! Да, с чувством юмора у него был порядок, как и с самооценкой, а это свидетельствовало о том, что действие препарата «зомби» давным-давно прошло, а информация, стертая с коры головного мозга высокочастотным электромагнитным излучением, была удалена не до конца и восстанавливается не по дням, а по часам. Данный индивидуум действительно был очень опасен.
– Надеюсь, вы шутите, – сухо сказал Грабовский и засунул руки в карманы.
– Конечно, шучу, – признался больной.
– Ну, так я тебе так скажу, сынок, – беря привычный угрюмо-неприязненный тон, с напором произнес Грабовский. – Я человек занятой, моей помощи тысячи людей годами ждут. Мне шутки шутить некогда! Хочешь остаться болваном пустоголовым, который ни имени, ни родни своей не помнит – шути себе дальше на здоровье, а я пошел. Сам потом прибежишь, да только без толку. Моя помощь приличных денег стоит, а где ты их возьмешь – безымянный да беспаспортный?
– Все, все, – поспешно сказал больной, отводя глаза, как и все, кому доводилось встречаться взглядом с Борисом Григорьевичем. – Я уже все понял. Прошу прощения. Язык мой – враг мой.
– Это точно, – делая вид, что смягчился, произнес Грабовский и без приглашения уселся на краешек кровати. Руки он по-прежнему держал в карманах, и правая, осторожно открыв плоскую металлическую коробочку, уже извлекла из нее шприц-тюбик. Пальцы нащупали и сняли пластмассовый колпачок. – Язык – он не только до Киева может довести, но и куда-нибудь подальше, куда попадать тебе вовсе незачем… Так. Теперь смотри мне в глаза. Ты спокоен.
