Машина остановилась. Теперь толпа не могла к ней приблизиться – ее удерживал легкий металлический барьер, из последних сил подпираемый одетой в строгие деловые костюмы охраной Грабовского и угрюмыми ментами в бронежилетах и шлемах с прозрачными пластиковыми забралами. До резиновых дубинок дело еще не дошло; впрочем, это случалось редко, да и то лишь в тех случаях, когда Борис Григорьевич имел неосторожность обратиться к толпе с какими-нибудь словами – неважно с какими, их все равно никто не слышал из-за адского шума. Толпа встретила бы восторженным ревом что угодно, вплоть до матерной брани, лишь бы эта брань была произнесена им. Даже расслышав знакомые выражения, эти болваны приняли бы их за благословение особого рода. Поэтому, перемещаясь от машины к служебному входу, Грабовский обычно предпочитал помалкивать.
Кеша распахнул перед ним дверь, и экстрасенс неторопливо выбрался из салона, окунувшись в липкий от испарений множества тел вечерний воздух и ставший нестерпимо громким тысячеголосый рев. Все было как всегда, но сердце вдруг пронзила ледяная игла дурного предчувствия – пронзила и застряла в нем ноющей занозой.
Борис Григорьевич не привык оставлять подобные вещи без внимания. Он сосредоточился на неприятном ощущении, пытаясь доискаться до его причины, в то время как тело продолжало следовать заданной программе, торопливо шагая под градом приветственных возгласов к открытой двери служебного входа. И когда дверь за ним закрылась, мгновенно обрезав оглушительный рев, Грабовский наконец-то понял, в чем дело: там, в толпе, затерявшись в ней, как лист в лесной чаще, находился некто, кто не только не испытывал перед ним восторга и благоговения, но и мог послужить причиной крупных неприятностей.
Пока его гримировали перед выступлением и поили традиционным зеленым чаем, смешанным с ромом в пропорции один к одному, чувство наползающей неведомо откуда угрозы притупилось и почти исчезло. Но когда он прошел служебным коридором и оказался за кулисами, это чувство вернулось, многократно усилившись. Сомнений быть не могло: ему грозила опасность, и источник этой опасности находился там, в зале, среди публики, с нетерпением ожидавшей выхода своего кумира на ярко освещенную сцену.
Мысль о возможном покушении, хоть и казалась не слишком правдоподобной, заслуживала некоторого внимания. Разумеется, надо быть полным идиотом, чтобы рассчитывать после этого выбраться из набитого фанатичными приверженцами твоей жертвы зала. Но…
Существует ведь еще и проект «Зомби». За последние десять лет Борис Григорьевич продал его трижды, и как минимум один раз тем, кому продавать его, наверное, не следовало. Уж очень рьяно они взялись за его использование – так рьяно, что кое-кому это в конце концов надоело, и щедрых покупателей буквально стерли в порошок. Их трупы, похожие на полупустые пятнистые мешки, показали по всем каналам телевидения; о проекте «Зомби» в новостях не было ни слова, и оставалось только гадать, в чьи руки он попал после гибели прежних владельцев. С ними Бориса Григорьевича связывало что-то вроде пакта о ненападении, но кто знает, что взбредет в затуманенные марихуаной головы их преемников?..
Он напрягся изо всех сил, а потом расслабился: нет, оружия в зале не было. Кажется. Он верил в свой дар почти так же сильно, как окружающие, но всегда считал нелишним подстраховаться: перед каждым сеансом здание тщательно обследовалось на предмет припрятанного оружия и взрывчатки, а каждый, кто входил в зрительный зал, подвергался обыску.
Это могла быть попытка наслать порчу с целью сорвать сеанс и вызвать скандал, предпринятая кем-то из многочисленных конкурентов. С таким же успехом дурное предчувствие могло быть следствием привидевшегося этой ночью нехорошего сна. Проклятая старая ведьма! Неужели она все-таки решила достать его даже с того света? Делать ей там больше нечего, что ли?..
Его обдало волной густого чесночного перегара, и в поле зрения возникло круглое лицо Хохла, в данный момент выражавшее серьезную озабоченность.
– Борис Григорьевич, вы в порядке? На сцену пора, а вы какой-то бледный…
– Я в порядке, – деревянным голосом откликнулся Грабовский и тряхнул головой, чтобы прийти в себя. – Уже иду. Ты вот что… Пока я тут занят, позвони главному бухгалтеру и скажи, чтоб срочно проверил отчетность. И остальным тоже. Пусть проверят все, и по полной программе.
– Зараз? – изумился Хохол, от удивления перейдя на родной язык.
– Не зараз, а немедленно. Ты русский язык понимаешь?
– Ферштейн, – заявил Хохол. Изумление на его лице сменилось пониманием. – Предчувствие, да?
– Не твое собачье дело. Позвонить не забудь, – сказал Борис Григорьевич и, отодвинув Хохла с дороги, шагнул на сцену.
На него обрушился шквал аплодисментов. Идя к микрофону, он шарил глазами по залу, пытаясь взглядом отыскать человека, который не аплодирует, но не нашел. Остановившись, он усталым жестом поднял над головой руку, и аплодисменты послушно смолкли.
– Если кто-то из вас пришел сюда за утешением, – глухо и отрывисто заговорил он, как обычно не удосужившись поздороваться, – этот человек будет разочарован. Искать у меня утешения – пустая трата времени и денег. Я здесь для того, чтобы оказать каждому из вас конкретную, реальную помощь, и я сделаю для этого все, что в моих силах. Все! На то, чтобы вас утешать, сил уже не останется. Поэтому те, кому нужно утешение, могут прямо сейчас встать и покинуть зал. Деньги им вернут на выходе… Итак…
За этим стандартным вступлением последовала такая же стандартная, выверенная до доли секунды пауза. Никто не встал, и Борис Григорьевич, резко кивнув головой, сказал:
– Что ж, тогда приступим.
Ощущение надвигающейся беды так и не прошло, и сеанс он провел, мягко говоря, спустя рукава. Впрочем, никто из зрителей этого, кажется, не заметил.
* * *
Вернувшись с работы, Ирина услышала доносившееся из гостиной бормотание включенного телевизора и огорчилась: ее муженек, оказывается, вовсе не был занят спасением мира. И вот, будучи совершено свободным, вместо того чтобы встретить усталую жену с работы, он, как истый, коренной, потомственный россиянин, валяется на диване и смотрит телевизор!
Снимая туфли, она прислушалась. Напористый мужской голос говорил что-то неразборчивое, время от времени делая длинные паузы. Периодически его заглушал похожий на шум прибоя рев множества голосов, из чего следовало, что по телевизору показывают футбол, или хоккей, или какое-нибудь другое, столь же бессмысленное и скучное, но мнению Быстрицкой, зрелище.
Отогнав вспыхнувшую было обиду, Ирина повесила на плечики плащ и, прихватив сумку с продуктами, двинулась прямиком на кухню. В дверях гостиной она, однако, задержалась – не столько затем, чтобы выяснить, каким именно зрелищем так поглощен супруг, сколько из чисто спортивного интереса: заметит он ее появление или нет?
Глеб, казалось, ничего не замечал. Он сидел в кресле напротив телевизора, подавшись вперед, упершись локтями в колени, и, не отрываясь, смотрел на экран. В правой руке у него был пульт, в левой дымилась забытая сигарета, пепел с которой, как заметила Ирина, успел уже по крайней мере дважды упасть на ковер.
