Иногда Баваль ставил их обеих продавать леденцы – яркие, розовые… Леденцы варила Ратори из смеси сахара и воды, добавляя в них лимонную кислоту и малиновый краситель. Потом застывшие леденцы они доставали из формочек и упаковывали в прозрачные хрустящие обертки. Эти леденцы вызывали какие-то смутные воспоминания у Евсении. Девушка точно знала, что в ее жизни когда-то были такие же конфеты, и что она их ела, но кто и когда давал ей эти нехитрые сладости, она никак не могла вспомнить.
Сам Баваль никогда не принимал участия в торговле, он даже в город не ездил – Евсения и Чирикли всегда отправлялись туда вдвоем.
С леденцами у Евсении дело шло лучше, чем с косметикой, их довольно охотно разбирали мамаши своим падким на все яркое и новое малышам, пресытившимся «Сникерсами» и «Чупа-чупсами». Правда, однажды вышел конфуз, обернувшийся целым скандалом: Евсения не раз замечала, как Чирикли разворачивает леденец, сосет его понемногу, а потом вновь заворачивает в обертку. Это наблюдение повергло ее в шок, и она даже робко осмелилась сделать «компаньонке» замечание. Но маленькая цыганка лишь цыкнула на нее, сказав: «Помалкивай – никто и не заметит!»
Как оказалось, заметили. Однажды Чирикли не очень внимательно отнеслась к своему «баловству», слишком поспешно убрала леденец, и к нему прилипла крошка табака – Чирикли дымила, как паровоз, постоянно стреляя сигареты у прохожих. Чаще всего они были без фильтра, и Евсения не раз замечала на губах и подбородке Чирикли прилипшие рыжие табачные ворсинки.
Ох, как кричала мамаша ребенка, который, развернув леденец и увидев приставшую к нему «бяку», показал его матери! На счастье Евсении, она как раз отошла в сторонку – протереть ботинки, а пресловутый леденец вручила малышу лично Чирикли, и весь этот гнев обрушился на нее. Та, как лисий хвост, металась между разъяренной мамой и сыном, пытаясь убедить их, что это нелепая случайность и «весь товар стерильный». Но на маму эти аргументы не подействовали, она пригрозила Чирикли тюрьмой, и та, поспешно подхватив коробку с конфетами, метнулась к вокзалу. Вечером ей здорово досталось от Баваля, хотя Чирикли так и не призналась ему в своем преступлении, а Евсения молчала, не выдавая ее. Чирикли наплела брату какую-то ерунду, тот, конечно, не поверил, но больше леденцами торговать им не давал. Он приспособил было к этому делу Ратори, но у той редко выдавалось свободное время.
Чирикли неоднократно сетовала, что без детей побираться труднее, мало подают. Но детей у нее не было, а Мирела и Ратори своих ей не давали, видимо, не доверяя соплеменнице. К тому же Ратори занималась тем, что гадала на дому, у нее был свой налаженный бизнес и ей не требовалось побираться по вокзалам. Мирела же находилась в положении, а еще на ней было ведение домашнего хозяйства и воспитание детей. Евсения не раз отмечала трепетное отношение к малышам со стороны мужчин-цыган – им было позволено практически все, в каждом ребенке воспитывалась индивидуальность и уважалась личность. И вообще, понятие семьи у цыган ценилось высоко. Но Евсения все же не чувствовала себя здесь родной, хотя у цыган было все-таки не так скучно, как у бабки Антоновны. Бабка, в сущности, не была злой, зато она отличалась скупостью, доходившей до абсурда. Евсения помнила, что они, к примеру, ели только черствый хлеб, хотя бабка постоянно покупала буханку нового. Но она не распаковывалась, пока не съедался последний кусочек старого хлеба. Когда же Евсения замечала, что лучше есть свежий и мягкий хлеб, а из старого насушить, к примеру, сухарей, бабка ворчала, что это расточительство. «Без сухарей обойдемся!» На резонный вопрос Евсении – зачем же бабка постоянно покупает новый хлеб, не доев прежнего, – та отвечала: про запас, на всякий случай. «А выбрасывать нельзя, хлеб – это тело Христово!»
Эту лицемерно-ханжескую набожность Евсения отмечала не раз, хотя бабка явно не была верующей, никогда не молилась и в церковь не ходила, но в нужные минуты часто приговаривала: «Господи, прости нас, грешных», а также заставляла Евсению до блеска протирать висевшие в темном углу иконы.
Наведение порядка в старенькой бабкиной квартире было главным и практически единственным занятием Евсении. Это было нелегко, так как бабка постоянно требовала – ходить по квартире с тряпкой и отмывать-оттирать все-все до блеска. Спать они ложились рано, чтобы «зря не жечь электричество», питались скудно – хлебом с солью да макаронами.
Правда, бабка все обещала научить Евсению шить и потом устроить ее в швейный цех на работу: «Будешь как кукла одеваться! Как принцессы, с тобой заживем!» Но то ли бабка по старости лет забыла свое мастерство, то ли сама никогда им и не владела, но научить Евсению шитью она так и не сподобилась.
Потом Евсения и вовсе стала ей в тягость. Поддержание в доме маниакальной чистоты тоже поднадоело Антоновне, она посчитала, что девушка больше проедает, чем зарабатывает, и поспешила сбагрить ее Бавалю.
Здесь ей тоже приходилось несладко, но все-таки относительно стабильно. Работать по электричкам требовалось ежедневно, без выходных. Это выматывало все силы. Вечером, поужинав, Евсения часто просто валилась на кровать, даже не будучи в состоянии ни читать, ни слушать пение беззаботного Гозело. Слава богу, что хоть от домашней работы она была освобождена: со всем управлялась Мирела с помощью Ратори. Иногда женщины привлекали и Чирикли, но та всякий раз старалась увильнуть.
Но сейчас было лето, и Евсения часто задумывалась о том, что с нею станется осенью и зимой, когда дачный сезон закончится и ее заработок в электричках оскудеет. «Работать» вместе с Чирикли ей очень не хотелось. Но выбора у нее не было…
В дальней комнате заплакал ребенок, послышалось успокаивающее баюканье Мирелы, а следом зазвонил будильник. Чирикли завозилась, недовольно нажала на кнопку и села на постели. Спрыгнула с кровати, попутно толкнув Евсению в бок, чтобы та не залеживалась.
Позавтракали они жареной картошкой, залитой яйцами, и отправились на станцию. Молча доехали до вокзала и разошлись, каждая в свою сторону. Начинался новый рабочий день, похожий, как брат-близнец, на все остальные…
* * *
Центр «Волга-спорт» сиял яркой помпезной вывеской, высвечивая выведенные наискосок на синем фоне буквы цвета морской волны. Сочетание синего и бирюзового было удачным, стильным и бросающимся в глаза. Центр занимал два нижних этажа в здании бывшего научно-исследовательского института в центре города.
Из раскрытых окон второго этажа неслась ритмичная музыка, перемежавшаяся с рекламными роликами.
«Латиноамериканские танцы! Хочешь так же обворожительно кружиться? «Волга-спорт»! Приходи, потанцуем!» – заманчиво звал женский голос.
«Хочешь так же классно танцевать хип-хоп? «Волга-спорт»! Приходи, потанцуем!» – задорно вторил ему мужской.
«Видимо, сотрудники «Волга-спорта» сами в восторге от своего центра, – усмехнулась я про себя. – Иначе логикой никак не объяснишь, зачем они гоняют эти ролики у себя же в помещении! На кого они рассчитаны здесь?»
Виталик не заставил себя долго ждать и подкатил к зданию центра на серебристом «Хендае Гетце» без пятнадцати семь, как мы и договаривались. Он улыбнулся мне и спросил:
