– Ты говорил с ним?
– Нет. Иноземец в наши времена не может проникнуть в Город, где царит всеобщая подозрительность. Письма, однако, путешествуют туда и обратно. С определенным, надо сказать, трудом.
Фелл поднялся, чтобы размять шею и плечи, и обошел небольшую комнату. Мэйсон по-прежнему не внушал ему никакого доверия. Однако помимо собственной воли он был заинтригован. Расхаживая, он оказался у Мэйсона за спиной. Тот не обернулся и не насторожился.
– Просто чтобы удостовериться, что я правильно тебя понимаю, – проговорил Фелл. – Ты хочешь, чтобы я вернулся в Город, разыскал там Шаскару и сказал ему: давай повернем армии, захватим Город и убьем императора, потому что наши враги этого хотят? Так, что ли? – И он рассмеялся, сбрасывая овладевшее им напряжение.
– Однажды ты поклялся, что убьешь императора.
– Я ребенком тогда был.
– Тебе было тринадцать, почти взрослый мужчина. И ты только что видел, как страшной смертью погиб один из твоих друзей.
Клеймо на груди Фелла отозвалось зудом. Захотелось прикоснуться к нему.
– Вас было пятеро. Вы все вытерпели боль клеймения, даже самый младший, потому что верили: император есть зло, подлежащее уничтожению. Неужели твоя тогдашняя убежденность была сильнее теперешней? Ну конечно была. Все мы с возрастом учимся идти на компромиссы. Ты забыл о той клятве и просто начал жить своей жизнью. Ибо ты занял привилегированное положение, стал помощником прославленного Шаскары, другом величайшего из горожан… Вспоминать ли о детских обетах, когда можно было столько всего потерять?
Фелл сел на свое место. Но ничего не сказал.
– Как по-твоему, все позабыли?
– Очевидно, так и есть, – сказал Фелл. – Тридцать лет прошло, а Бессмертный жив…
Он посмотрел Мэйсону в глаза, вроде бы заметил в них презрение и напомнил себе: этот человек пытается управлять мной.
– Тебе не хотелось бы знать, что с ними сталось? С Ранулом, Эваном, Рийсом, Парром?
– Не особенно. Я бы назад в камеру пошел, ладно? Ты заблуждаешься, если правда считаешь, будто у нас с тобой есть что друг другу предложить.
* * *
– Фелл…
Оштукатуренная стена некогда была белой. Из-за сырости бо́льшая часть краски пошла пузырями и отвалилась, оставив темно-серую штукатурку с беловатыми пятнами, которые наводили на мысль о проказе. Вот уже больше ста дней Фелл разглядывал один и тот же кусочек этой стены. Она была картой с океанами и островами, между которыми странствовали корабли, и эту карту он изучил лучше, чем собственное лицо. Там был его дом, место, куда он мог скрыться от запахов и голосов двух своих сокамерников. Глядя на карту, он мысленно возвращался к былой славе, к одержанным когда-то победам, к женщинам, которых знал, к дорогим его сердцу друзьям…
– Фелл!
Они давно перестали обращаться к нему «господин». Он что, сам им приказал? Он не помнил. Запомнить все, о чем они говорили, было попросту невозможно. Первые несколько недель в заточении они только и делали, что болтали, – спасаясь от скуки, помогая Ловчему отвлечься от боли в ноге. Сперва обсуждали битвы, в которых побывали, потом – семьи, родные места, женщин… Наконец сперва Гаррет, а потом и Ловчий стали говорить о своих чаяниях и надеждах, излагать заветные мечты, присущие многим солдатам: поселиться на хуторке, разбить огород, купить пару лошадей, свить семейное гнездышко…
– Фелл, слышишь?
– Что? – Он перекатился на другой бок.
В камере едва хватало места для трех узеньких лежаков. Они стояли вдоль стен, оставляя посредине пустой квадрат для двери, открывавшейся внутрь. На этом пятачке они по очереди делали каждодневные упражнения, чтобы не слабели мышцы. Однако топчаны были слишком короткими для рослых Фелла и Ловчего, да и низкий потолок как следует выпрямиться не давал. Каждый раз, когда Фелла вызывали наружу, он наслаждался возможностью пройтись, выпрямившись во весь рост, расправить спину и плечи. Ни Ловчий, ни Гаррет камеру не покидали неделями, теснота угнетала их, особенно Ловчего. Пока заживали перебитые кости, он был ограничен в движении. Теперь он и рад был подвигаться, но тело слушалось плохо, а когда ложился спать – мышцы ног сводили судороги, столь мучительные, что он вскрикивал от боли, будя товарищей по заточению. Страдания Ловчего плохо действовали на всех, и Фелл понимал: рано или поздно придется что-то предпринимать.
Он пытался сбежать уже дважды. Первый раз, когда его повели к Мэйсону, он дождался, чтобы задний стражник снова подошел слишком близко, и, резко повернувшись, ударом локтя сплющил воину горло, после чего рванул к северной стене крепости. Там его и загнали в угол шестеро стражников с мечами наголо. После этого перед выходом из камеры ему приходилось перво-наперво высовывать в дверное отверстие руки, чтобы на них надели оковы. Но и руки, скованные впереди, стали оружием: он свалил двоих стражей, завладел мечом и занял оборону в углу залитого солнцем дворика. Оттуда его, ослабевшего от жажды, извлекли только через два дня. Теперь к Мэйсону в допросную его водили с руками, скованными за спиной, а там пристегивали ножные кандалы к кольцу, вделанному в пол, и только тогда освобождали руки. Еще Фелл обдумывал, а не получится ли захватить Мэйсона в заложники, но оставил эту мысль, заподозрив, что непреклонная стража просто предоставит Мэйсона его участи.
Перекатившись на другой бок, Фелл увидел перед собой Ловчего. Сейчас северянин опять начнет жаловаться на заточение.
– Чего еще? – неласково спросил Фелл, собираясь пресечь жалобы на корню.
И вот тут Ловчий его удивил. Он сказал:
– Я придумал, как нам сбежать.
– Ну-ка, ну-ка… – Фелл немедленно сел.
Гаррет тоже пересел поближе и навострил уши.
– Короче, так. – Ловчий осторожно спустил ноги на пол. – Когда в следующий раз ты к своему дружку пойдешь, к Мэйсону… вино пить, или чем вы там занимаетесь… – Он многозначительно помолчал. Фелл нетерпеливо кивнул, и северянин продолжал: – Попроси его, чтобы нам дали доску для игры в уркват, фишки и кости. Вряд ли он нам в этом откажет.
– Если только они тут играют в уркват. А на что?
– Еще необходима дохлая кошка…
Фелл вздохнул и откинулся к стене, закрывая глаза.
– Тогда мы, – совершенно серьезно продолжал Ловчий, – сможем натянуть кишки на кошачьи кости, сделать пращи и поубивать стражников, стреляя в них фишками. А из доски соорудим крылья, чтобы один из нас полетел за помощью и вернулся с войском выручать остальных.
Фелл кое-как скроил безрадостную улыбку. Однако Гаррет встал на его защиту:
– Думаешь, Фелл не вытащил бы нас отсюда, если бы мог?
Ловчий зло посмотрел на него. Фелл тоже почувствовал, что начинает сердиться. После нескольких месяцев он даже не знал, что раздражало его больше – постоянное ворчание северянина или неизменное жизнелюбие Гаррета. Он собрался вновь лечь и уставиться в стену, но отвязаться от Ловчего оказалось не так просто.
