«Вполне можно возненавидеть Девятую династию, если живешь здесь», – думала Шань. Есть нечто гнетущее, унизительное в том, каким великолепным городом он был когда-то.
Кто бы захотел жить здесь и пересекать две колоссальных, почти пустых рыночных площади, каждая из которых больше многих крупных городов? Торговцы, случайно забредавшие сюда артисты, нищие терялись в этом обширном пространстве. Масштаб и расстояния заставляли людей чувствовать себя ничтожными, их драгоценная жизнь начинала казаться тусклой и невыносимой, словно они уже стали призраками.
Это не ее образ мыслей. Она чувствует, как в ней нарастает тревога, нервозность. Жарко, всю неделю гремели грозы. Ее песни выдают ее настроение. Она выбрасывает большую их часть. Подумывает о том, чтобы уехать, вернуться в Еньлин или домой, в Ханьцзинь, хотя в столице летом еще жарче. Она может оставить здесь письмо Ваю, он последует за ней, когда вернется на юг. Она не совсем понимает, почему медлит.
Гостиница, где она остановилась, хорошая. У хозяина больная нога, он опирается на палку при ходьбе. Его жена – добросердечная женщина, внимательная к Шань, мягкая и хорошенькая. Ее муж с нежностью смотрит на нее, когда они оказываются в одной комнате. Интересно, что и она смотрит на него так же. Их поведение и разговоры не свидетельствуют о том, что жизнь в Синане заставляет их чувствовать себя униженными. Возможно, они не ждали от жизни многого. «Возможно, – думает Шань, – они счастливы друг с другом».
Несколько раз она посещала храм Пути в юго-восточном районе, некогда называвшемся семьдесят первым кварталом, хотя это ничего не значит теперь, когда ворота кварталов отсутствуют, и Синань стал открытым городом, как все современные города. Никого не запирают в кварталах по ночам во времена Двенадцатой династии. Может быть, они живут лучше, чем во времена Девятой в этом смысле, хотя, когда она читает о том, что тогда позволяли женщинам делать, кем быть, эта мысль не так уж греет.
Она сделала щедрое пожертвование храму и получила разрешение ознакомиться с их документами, свитками, созданными, по крайней мере, четыреста лет назад. Свитки хранились в полном беспорядке, их никогда не разбирали. Они валялись в сундуках, на полках, грудами лежали на полу в одной из комнат. Мыши и насекомые добрались до некоторых из них. Она просматривала эти свитки – вяло, без энтузиазма, апатично, как скучающая служанка, расчесывающая волосы своей хозяйки в жаркий день.
Это списки подарков храму, заказанных и прочитанных молитв, перечень доставленных припасов: четыре кувшина шафранового вина с Лососевой реки и уплаченная за них цена.
Она находит журнал, составленный в году великого восстания, когда город был разграблен и сожжен: записки безымянного управляющего усадьбой, описывающие его старания сохранить чей-то замечательный дом во время неоднократных переходов власти из рук двора в руки мятежников и обратно. Он описывает то лето, когда тагуры воспользовались временем хаоса, чтобы нанести удар вглубь Катая, и разграбили Синань – то, что от него осталось – перед тем, как уйти на свое горное плато.
Это вкус прошлого, голос с другого края пропасти. Она делает еще одно пожертвование и покупает этот свиток для коллекции. Раньше ее бы взволновала такая удача. Она бы с нетерпением ждала Вая, чтобы показать его, потом они бы по очереди читали его друг другу за чаем или вином. Возможно, решили бы узнать больше об этом управляющем, что случилось с ним и с этим домом, как этот свиток очутился в храме… «Так много историй, – думает она, – и большинство из них исчезают в безвестности».
Она пишет письмо Лу Чэню, в котором рассказывает, среди прочих вещей, о найденном журнале. Поэт жив и в безопасности, он отбывает ссылку в семейном поместье у Великой реки. Весной она послала ему песню, ту, которую написала о нем, – ее пела девушка с перебинтованными ногами, в Гэнюэ, в тот день, когда сверху прилетела стрела.
«Тогда был сложный день и вечер», – думает она.
Лу Чэнь теперь отвечает на ее письма, на все то, что она ему посылает. Это большая честь для нее. Он сообщает, что восхищается ее «цы». Он пишет свои «цы» и посылает ей. Она по-прежнему отвечает ему, что он нарушает форму, пытаясь размыть простые темы песенной формы, превратить ее в продолжение официального стиха. Она говорила ему об этом еще девочкой, в тот первый день, когда они познакомились, в саду Си Вэньгао. Страшно подумать, как давно это было.
Поэту явно доставляет удовольствие переписываться с ней таким образом. Он подшучивает над ней в лукавых стихах, приглашает посмеяться вместе. Шань хочется, чтобы он бросил ей вызов. Он продолжает, как и раньше, общаться с ней учтиво, остроумно, внимательно.
Он приглашал ее – вместе с мужем – посетить поместье «Восточный склон». «Хотелось бы оказаться там сейчас», – думает Шань, которую угнетают обширные пространства Синаня. Она представляет себе гармонию, любезность, беседы в тени деревьев, смех.
Брат Мастера Лу и его сын сейчас далеко на севере, или, может, они уже вернулись в Ханьцзинь. Лу Чао отправили послом императора на переговоры с каким-то племенем, восставшим против сяолюй. Это восстание, как считают, открывает возможности. Лу Чао вызвали из ссылки. «Это необычный выбор для подобной миссии, если только они не желают его смерти», – подумала она тогда.
Есть более легкие способы убить человека. Ее отец объяснил ей это: первый министр Хан Дэцзинь, со времени отставки живущий в поместье недалеко от Еньлина, почти наверняка не хотел посылать армию на север. Отправив туда Лу Чао, славящегося своей независимостью, он выразил свою озабоченность. Если Чао выскажется за договор и совместные военные действия с этим племенем, то это будет честное мнение опытного человека. Если он вернется домой и выступит против такого союза, никто не сможет сказать, что его вынудили занять такую позицию или подкупили.
Новый первый министр, Кай Чжэнь, вернулся ко двору и сразу же начал говорить о блестящей возможности, которая им представилась. «Чтобы выступить против первого министра, – писал Шань отец, – нужно быть храбрым человеком».
Братьям Лу нельзя отказать в смелости. Это очевидно уже давно. Читая письма Лу Чэня, иногда возникает впечатление, будто поэт решил, что если он выжил на Линчжоу, ему больше нечего бояться в жизни.
Она запомнила – и тут же сожгла – последние стихи, которые он прислал перед тем, как она выехала сюда из дома, в ответ на ее песню из сада императора. Только она сомневается, что существует лишь одна копия этих стихов. Их сожжение защитит ее, но не его.
Мы молимся, приветствуя младенца,
Чтобы умом был наделен не скупо.
Но ум – моя погибель! Я надеюсь,
Невежественным будет он и глупым.
Тогда успех ему сопутствует и слава,
Карьеру сделает он очень быстро.
И будет призван ко двору по праву —
На должность первого министра!
Шань помнит, как кровь бросилась ей в лицо, когда она читала эти слова. Она и сейчас краснеет, вспоминая их. Ее охватило нечто вроде благоговения. Кто бы посмел так написать? Даже смеясь и задыхаясь от изумления, она оглядывалась вокруг, чтобы убедиться, что она одна. Бумага жгла ей руки, иероглифы горели, как языки пламени. Она отправила их в огонь очага, превратила в пепел.
