– Или втягивает нас в заговор, – возражает она. – Меня и моего отца, обоих.
– Это вряд ли, – наконец подает голос Жэнь Дайянь.
– Не очень-то успокаивает, – говорит она.
Он опять улыбается.
Внезапно его веселье вызывает ее гнев.
– Стрела была выпущена в том месте, где находился император!
– Это так, – соглашается он. – Но разве вам поможет, если вы нас предадите?
– Предам?
Он смотрит на нее. Потом тихо говорит:
– Вы предпочитаете более ободряющее слово?
И изумленная Шань слышит смех отца.
Дайянь смотрит на Линь Ко.
– Наши интересы здесь не совсем такие же, как ваши, уважаемый господин, но мы считаем, что им по пути. Вам действительно нужна защита от Кай Чжэня. У этого человека, как известно, длинная память. Высокое положение вашей дочери может помочь, но его также может оказаться недостаточно.
– А ваши интересы? – храбро спрашивает ее отец. – Которым, к счастью, по пути с нашими?
Дайянь улыбается. «Его лицо и правда очень меняется, когда он улыбается», – снова почему-то думает Шань.
– Мне бы вряд ли удалось получить тот ранг, который мне необходим, если бы не произошло что-нибудь неожиданное.
– Как сегодня утром? – спрашивает она.
– Как сегодня утром, – соглашается он.
– А первый министр? Его интересы?
Впервые у него на лице появляется грустное выражение.
– Я бы не посмел строить догадки о замыслах первого министра Хана. Как и главный судья, моя госпожа. Планы старика простираются гораздо дальше, чем у многих из нас.
– Но если бы вас заставили догадаться? Под давлением той женщины, которая разослала письма, разоблачающие вас?
Она видит, что второй солдат обливается потом под своей шляпой. Она ему не сочувствует.
Жэнь Дайянь прикасается рукой к колоколу ласково. Она наблюдает, как он размышляет. Он отвечает:
– Вы ведь понимаете, что если кого-то разоблачат, то в их числе окажется первый министр, моя госпожа. Вряд ли он будет этому рад.
Она уже подумала об этом, это характерно для нее.
Шань совершенно внезапно поддается порыву. И говорит:
– Я солгала насчет письма в Имперский надзор. Второе письмо я отправила… Я напишу снова и попрошу уничтожить первое.
Он не выглядит торжествующим. Тихо произносит:
– Благодарю вас за доверие.
– Вы были честны со мной. По крайней мере, так кажется.
Он улыбается.
– Я всего лишь стражник. Не привык к интригам.
– А я привыкла?
– Такое впечатление возникает, моя госпожа.
Она пытается решить, рассердиться или нет. Он прибавляет:
– По поводу вашего вопроса о первом министре – я могу догадаться о двух причинах, но уверен, что их больше. Сейчас императору напомнят о первом покушении Кай Чжэня на вашу жизнь. Министр Кай должен быть осторожным – не только в отношении вас, но и в других делах. Первый министр, уходя, послал ему предостережение.
– Это я понимаю. А вторая?
– Мы считаем, что первый министр не одобряет этого нового союза со степью. Я думаю, он был бы доволен, если бы на севере все осталось по-прежнему. Если он уйдет сейчас – то, что произойдет дальше, не его рук дело.
– А! Значит, вы выступаете против него, – говорит Шань, усиленно соображая.
– Я бы так не поступил, – отвечает Жэнь Дайянь. – Я не так безрассуден. То есть надеюсь, что нет. Но я попытаюсь на этот раз сделать любую войну успешной.
– Но вы ведь хотите воевать, – настаивает Шань. Ее сердце быстро бьется, она не совсем понимает, почему. Она пристально смотрит на него, пытается прочесть выражение его лица.
Снова молчание. Оно звучит иначе.
– Да, – отвечает он, – хочу. Мы не вернем наши реки и горы без битвы. А я… я пришел в этот мир, чтобы отвоевать их.
«Это колебание, – думает Шань, – не от неуверенности. Это нечто другое».
Позже, когда гости уходят, она лежит в постели и смотрит на луну, ей совсем не хочется спать. Она вновь проживает разговор с того момента, когда двое мужчин вошли в ее гостиную.
Она вспоминает то, как еще совсем молодой человек, всего лишь командир охраны судьи, не имеющий никакого военного ранга, произнес эти последние, тихие слова – и они не показались хвастливыми или абсурдными.
«Они прозвучали, – думает она (ведь она – поэт, в конце концов), – как колокол в храме Пятой династии, прозвеневший где-то далеко, невидимый, за бамбуковой рощей, за рекой, за зелеными холмами».
* * *
Если пройти на запад через внутренние дворы поселка императорского клана – или если родиться там, – а потом войти в охраняемую дверь в самом конце, то можно попасть в центральный коридор нового здания дворцового комплекса.
В этом красивом сооружении, в комнатах по обе стороны от коридора, можно найти имперских каллиграфов – тех, чье обучение и дисциплина позволяли создавать объявления, распоряжения, воззвания для стел, копируя почерк самого императора.
По вечерам эти комнаты пустели, если только не происходило нечто чрезвычайное и срочное. Можно пройти по тихому коридору, мимо еще трех пар стражников, и выйти через большие двойные двери во внутренний двор дворца.
В такую ночь, как эта, в нем тихо. Открытое пространство залито светом факелов, чтобы случайный чиновник, заработавшийся допоздна, мог видеть извилистые дорожки, переходя из одного крыла в другое, и чтобы многочисленные стражники могли легко обнаружить посторонних.
В дальнем конце открытого пространства одна комната была так ярко освещена в ту ночь, что, казалось, там пожар. Пожаров постоянно боялись в столице, во всех больших городах. На всех загнутых вверх фронтонах крыш каждого здания было нечетное количество украшений. Нечетное количество символизировало воду, четное – огонь. Приходится принимать все меры, какие только возможны.
В той большой комнате горело пятьдесят светильников, а все окна были открыты, чтобы жара не стала удушающей. Их сияние ослепляло. В этой сверкающей комнате почти слепой первый министр Катая сидел поздней ночью за своим письменным столом и сочинял письмо императору, свой последний официальный документ.
Кисть, тушь, чернильный камень, бумага. Рука настолько тверда, насколько ему удается заставить ее быть твердой для этого прощального письма. То, что будет дальше в Катае, при дворе, хорошо это или плохо, уже не его ответственность, не его бремя.
Он долго трудился здесь. Совершил кое-что хорошее, он знает – и кое-что злое. Если императора надо было освободить, чтобы он посвятил себя рисованию, саду и поискам бессмертия, другим приходилось принимать тяжелые и жестокие решения.
