Семенящая, прихрамывающая походка, которой певица прошла от носилок до павильона, поддерживаемая под локти с двух сторон мужчинами, чтобы подняться по трем ступенькам, стала для Шань потрясением.
И это… новшество красоты, возможно, не ограничится только кварталами удовольствий. Она слышала, как его обсуждали женщины в поселке клана: большинство с презрением отвергали эту моду, как пригодную только для куртизанок, но другие высказывали предположение, что она может стать средством для их дочерей привлечь к себе внимание. Их спеленатые ноги будут доказательством их желания стать красивыми – и в должной степени покорными.
Она поговорила о своем отвращении с мужем, который был необычно молчалив, а потом с отцом.
Линь Ко, держа третью чашу вина с шафраном (она в тот вечер тоже выпила три чашки), сказал:
– Дочка, если мужчины наших дней разучились ездить верхом и охотиться, и их всюду доставляют носильщики, даже в соседний дом, как они могут унизить женщин еще больше? Именно так. Вот что сейчас происходит.
Ее отец, которого все считали заискивающим и слабым, никогда не отращивал ноготь на мизинце как символ презрения к боевым искусствам и военному делу. Правда, он не может натянуть большой лук, но знает, как это делается (и научил этому дочь, снова бросив вызов традициям), и они вдвоем могут ходить – и часто ходят – по Ханьцзиню или ездят верхом в его окрестностях. Шань хорошо помнит, как почти бежала, чтобы не отстать от него, когда была маленькой.
Женщина, которая играла здесь, пела опасные слова самой Шань на музыку «Бабочек и цветов», не сможет спуститься из этого павильона, когда закончит, если ее не поддержит, – беспомощную, надушенную, хрупкую, – мужчина.
Сейчас она поет, грациозная и соблазнительная, склонившись над инструментом, выводит голосом любимую мелодию песни со словами Шань… Потому что это и есть «цы», новые слова на старую музыку. С того места, где стоит Шань, она наблюдает за императором. Наблюдать за императором всегда полезно.
Я плачу и опять пою сначала,
Хотя мокра от слез моя одежда,
Песнь Сыма Цяня, песнь разлуки и надежды —
«У врат Железных, что стоят у перевала…»
Тебе закрыли горы путь обратно.
Они незыблемы, не будет нашей встречи.
Я здесь одна. Как дождь тревожит вечер,
Так сердце мне тревожит боль утраты.
С тобой мы расставались так давно,
Что позабыла я прощанье наше —
Из мелких или из глубоких чашек
Мы пили на прощание вино?
Ты с ветром мне пришли свои слова,
С гусиным криком, слышным сверху глухо.
Ханьцзинь не так далек, как царство духов,
Что в море, на далеких островах.
Эта песня опасно откровенна. Гораздо откровеннее, чем должна быть песня, особенно об этом человеке, и с такой последней строчкой.
Она сознает, что, может быть, сделала глупость и что другие могут пострадать вместе с ней. Она не совсем понимает, какой порыв толкнул ее на это. Он имеет отношение к ее страхам, это она понимает.
Певица допела с последними нотами своей пипы и теперь оглядывается вокруг, весело улыбаясь им всем. Шань сомневается, поняла ли она то, о чем пела. Наверное, нет, думает она, но тут же ей кажется, что она проявляет неблагодарность. Раздается быстрый, холодный ропот, как только певица замолкает. Затем наступает внезапная тишина, когда те, кто издавал неодобрительные звуки, видят, что император улыбается (всегда полезно наблюдать за императором).
Он улыбается не певице, а другой женщине, той, которая написала эти безрассудные слова. Придворные вдруг чувствуют, что угодили в западню. Шань это видит: они попались на своем слишком поспешном неодобрении. От этого они не будут любить ее больше, но им не надо, в любом случае. «Я могла бы с таким же успехом надушиться», – непоследовательно думает она.
Под шорох падающих осенних листьев в саду император Катая смотрит на нее. И произносит своим ясным, тихим голосом:
– С вашей стороны, госпожа Линь, было мудро не закончить строчку из стихотворения Мастера Сымы.
Он во многих отношениях необычный человек. Она опускает глаза.
– Благодарю вас, великодушный повелитель, за то, что заметили это. Тогда она не легла бы на музыку, и я рассудила, что эти слова всем известны.
– Так всегда с хорошими стихами, – отвечает он. – Мы их не забываем.
– Да, мой повелитель, – сердце ее быстро бьется.
– И поэтов тоже, – серьезно прибавляет Вэньцзун. Но его улыбка становится шире. – Мы их тоже не забываем. Он недолго прожил на острове, госпожа Линь. Если меня не ввели в заблуждение, – взгляд в ту сторону, где стоят два его главных советника, а старейший советник сидит, имея особое разрешение, – у мастера Лу есть земля и дом. Ему разрешено снова писать. У меня есть несколько его последних стихов.
Она идет на риск:
– Как и у меня, мой повелитель. Это они напомнили мне о нем, и я написала песню. Он… он ведь уже вернулся из ссылки в сияние вашей милости?
Шань цитирует еще одно древнее стихотворение, строчку, которую он тоже должен знать. Она сделала из нее вопрос. Она уже несколько раз приходила сюда и узнала кое-какие необходимые вещи.
Все снова зашевелились, предвкушая отповедь императора, готовые ухватиться за эту возможность. Некоторым очень хотелось бы ею воспользоваться и разорвать ее в клочья, как понимает Шань. Это охотничьи псы. Стая псов, рычащих друг на друга, нападающих на чужаков, которые стремятся приблизиться, попасть в сияние милости императора.
Она видит, как один из них открывает рот. Чтобы быть первым.
Император смеется – громко, добродушно.
– Не думаю, что Лу Чэнь хочет находиться здесь, госпожа Линь, каким бы теплым ни было сияние моей милости. Представьте себе, как он счастлив у себя на ферме, где пишет стихи, даже пробует вашу форму «цы», он действительно ее использует. Ему лучше там, чем у меня при дворе. А мне лучше, чтобы он был там и писал. Катаю лучше. В этом нам нет необходимости возвращаться к старым временам.
Сидящий первый министр, Хань Дэцзинь, поднимает голову, свое худое, морщинистое лицо, и слегка улыбается. «Воспоминания о былых сражениях, – думает Шань. – Теперь первый министр уже не враг, – думает она, – хотя, возможно, я ошибаюсь».
Император был к ней добрее, чем она заслуживает. Ей следует остановиться. Нужно поклониться, сейчас же, этому человеку, который может приказать убить ее или сослать (и ее отца тоже). И который, вместо этого, так добродушно разговаривает с ней среди этих охотничьих псов.
Однако она говорит:
– Он всю свою жизнь служил Катаю, милостивый повелитель. Он пишет об этом стремлении в своих новых стихах. Он также писал об этом очень давно, будучи префектом в Шаньтуне, когда боролся там с голодом. Должен ли этот человек удалиться от мира?
