Он стоял перед ней на коленях, внимательный, чуткий, и только и мечтал сделать что-то хорошее. Она смягчилась и воскликнула:
— А ты… ты хочешь стать отцом?
— Я не пригоден к этому, — объявил Орион, — однако мир чуть ли не весь состоит из таких никудышных отцов.
— Вот и я так думаю.
— А ты? Ты готова стать матерью?
Матерью — что, собственно, это значит? За этим словом стоит самоотречение, жертвенность, любовь. Все это не имеет к ней никакого отношения. По крайней мере, пока.
— Слушай, Орион, а почему бы и нет? Мне становится немного скучновато. Так что пора подумать о собаке или о ребенке.
— О, собака — это хорошо, — серьезнейшим тоном ответил Орион. — Я очень люблю собак. И собаки меня любят. Я всегда мечтал иметь собаку. С тех пор, как был маленьким. Чаще мечтал о собаке, чем о том, чтобы завести сына или дочь. Да уж, куда чаще. Вообще-то, я бы скорее выбрал собаку. А ты как считаешь?
— Но это будет ребенок, балбес, а не собака.
Орион расхохотался, и Ксавьера тоже, хотя она и пыталась держаться с ним построже.
Он исчез в комнате-холодильнике и вернулся с двумя бутылками шампанского:
— Отпразднуем! Это счастливое событие будет официально признано только с первым бокалом шампанского.
Ксавьера остановила его:
— Нет, Орион. Сперва я задам тебе один вопрос.
— Да.
— Скажи мне правду и ничего, кроме правды.
— Клянусь.
— Это ты посылал анонимные письма?
— Какие анонимные письма?
— Правду, Орион! Анонимные письма, которые мы все получили, все жители площади Ареццо, ну такие, на желтой бумаге, что-то вроде: «Просто знай, что я тебя люблю». И подпись: «Ты угадаешь кто».
— Как противно, а я-то и не получил такого!
— Хватит ломать комедию, Орион. Я спрашиваю, это ты?
Оторопевший Орион поднял руку, словно давал клятву в суде присяжных:
— Клянусь тебе, что нет.
— Что? Так это не ты?
— Ребенок — это от меня. А анонимные письма — нет.
Ксавьера утомленно опустила голову. Он удивился:
— Ты как будто разочарована.
— Ну да. Глупо, но в этом что-то было. И из-за них заварилась такая каша во всем квартале! Жаль…
Орион снова вернулся к начатому: он открывал шампанское. Ксавьера, воспользовавшись тем, что он отвлекся, обхватила живот, погладила обеими руками выпуклые формы и прошептала:
— Слышишь, голубчик, не нужно слишком превозносить твоего папашу. Ему понадобилось шестьдесят лет, чтобы тебя заделать, а к подвигам он не привык. И еще одна подробность: он алкоголик, и мы тебя зачали, потому что оба были пьяны. Ты все равно хочешь родиться?
Орион повернулся, думая, что она обращается к нему:
— Ксавьера, что ты сказала?
— Да так, ничего…
13
— Альбана!
Крик был такой же пронзительно-гундосый, как у попугаев, которые перелетали с ветки на ветку.
— Альбана!
Ничего не попишешь! От волнения его голос, который недавно стал ломаться и вообще отказывался его слушаться, стал просто непредсказуем.
— Альбана!
От страха, что она его не услышит, крики становились еще более резкими, все больше напоминали вопли попугаев и смешивались с ними в одну общую какофонию. И как бывает в кошмарных снах, когда спящий улепетывает со всех ног, но все равно его настигает огромное медленно ползущее чудище, так и Квентин вдруг понял, что, даже если он сорвет голос, ему все равно не докричаться до Альбаны.
И вдруг он вскочил со скамейки и замахал руками.
Девушка, которую неожиданно оторвали от размышлений, заметила его, подпрыгнула на месте, искоса взглянула в его сторону и нерешительно улыбнулась, узнав Квентина.
Она неуверенно перешла улицу и направилась к нему.
Он как ни в чем не бывало вернулся к их скамейке, чтобы ее встретить.
— Ты все еще приходишь сюда? — спросила она.
Ее растерянный голос выдавал удивление — Квентин ничего не знал о том, что все в мире изменилось: на нее обрушилась буря.
— Конечно. Каждый день. Я ждал тебя, потому что ты не отвечала на мои сообщения.
Альбана вспомнила, что она и правда оставила все его сообщения без ответа — не потому, что он был ей безразличен, скорее наоборот: каждый раз, когда на экране высвечивалось его имя, ей становилось теплее на душе, но каждый раз она говорила себе, что позвонит ему, как только ей станет лучше. Значит, она уже так долго хандрит?
— Что случилось?
Она взглянула на него. Он выглядел встревоженным, и тревожился он совершенно правильно. Он даже и не подозревает, что ей пришлось вынести… Какое счастье!
Под взглядом его светло-голубых глаз, которые ничего не знали о ее муках, ей становилось легче. Дома ни мать, ни Ипполит, ни доктор Жемайель, ни Мари-Жанна Симон, психиатр, специализирующаяся на травматических состояниях, больше не смотрели на нее с таким безмятежным видом.
— Я болела.
— Тяжело?
Тут он уже встревожился. Скорее покончить с этим, ободрить его, чтобы он не начал ее жалеть.
— Да нет. Просто небольшая проблема.
— Что случилось-то?
— Да так, это женское. Не важно. Уже все хорошо.
То, что она ему сказала, озадачило ее саму. Эта потребность защитить Квентина от неприятных новостей — или защитить саму себя в его глазах — придавала всему новый оттенок, одновременно и скандальный, и целительный.
Услышав «да так, это женское», Квентин кивнул, отказавшись от дальнейших расспросов, как молодой самец, которому известно, что женщины принадлежат к иной породе, чем мужчины, а не просто к другому полу. «Это женское» — мальчикам полагалось воспринимать с уважением. За последние годы он понял, что тела девочек представляют собой особую материю, у них имеются органы, которые их беспокоят или болят, мешают им посещать бассейн или даже ходить на уроки, и никто не возражает. С точки зрения Квентина, было ни к чему прикрывать женщин целомудренными одеяниями — даже обнаженными они все равно оставались для него овеяны тайной.
Он вздохнул и потер ладони:
— Уф, слушай, я же не сделал ничего такого, что бы тебя обидело?
Альбана взглянула на него с нежностью. Это он-то чем-то ее обидел, вот этот безобидный Квентин? Какой же он деликатный! Конечно, его интересовала только реакция на его персону, но даже этот эгоизм, при его внимательности и преданности, казался ей трогательным. В какой-нибудь параллельной жизни она могла бы его полюбить.
