— Доброе утро, милый, как ты?
Самым естественным образом она заговорила с ним, как мамочка.
— Прекрасно. Я просто счастлив.
«Бедняга! Даже не понимает, как смешон этот пафос».
Она погладила его по щеке:
— Ну да! И есть от чего…
Глаза Патрика Бретон-Молиньона сверкнули от гордости: эта реплика Фаустины означала, что он награждается медалью хорошего любовника.
— Правда? Тебе понравилось?
«Ну, не заходи слишком далеко, а то услышишь правду, голубчик».
— Я в восторге, Патрик! Это было так… «Бесцветно? Невыразительно?» —…необычно.
— Необычно?
«Еще переспрашивает, зазнайка этакий… Он что, правда думает, что заставил меня вопить от счастья?»
— Так необычно оказаться в постели с тобой, заниматься любовью…
«Ну что, хватит с него уже? Нет, еще не доволен».
— …и что это оказалось так хорошо.
Она поцеловала его в щеку. Он замурлыкал от удовольствия.
Она весело выставила на стол все, что приготовила, и они принялись беззаботно болтать о разных общих знакомых.
Фаустине редко случалось бывать в таком отличном настроении. Нисколько не чувствовать себя обязанной мужчине, с которым она провела ночь, внутренне презирать его — от этого она говорила и ощущала себя совсем по-новому. Жалость к этому безнадежному типу будила в ней сочувствие и мягкость, и почему-то она не просто изображала их, но и на самом деле испытывала.
Она чувствовала себя с ним свободной, как никогда: если он уйдет, она нисколько не пожалеет, а если останется, он ничем ей не помешает. В сущности, ей было на него абсолютно наплевать.
И когда в конце завтрака он предложил ей выйти за него замуж, она согласилась не раздумывая.
Новость распространилась очень быстро, тем более что Патрик Бретон-Молиньон, у которого была весьма внушительная записная книжка, без стеснения делился этой информацией со знакомыми, упиваясь мыслями о будущей женитьбе, словно своей победой над всеми предыдущими женщинами — хотя их, честно сказать, было немного, — которые его оттолкнули, и над всеми мужчинами, которые взирали на Фаустину с вожделением, — таких было уже намного больше.
Зато она не спешила всем об этом рассказывать — например, ничего не сообщила Натану, Тому и другим своим друзьям-геям, хорошо зная, что они немедленно поинтересуются достижениями Патрика в постели. Интересно, поймут они, что она согласилась отдать ему руку и сердце лишь потому, что в смысле секса он был абсолютно бездарен?
Вечером, когда она клевала носом над одним из романов, автора которого ей вскоре предстояло сопровождать в рекламной поездке, ее вдруг озарило:
— А ведь Патрисия права!
И она схватила мобильник:
— Патрик? Хочешь обставить всех журналистов, которые пишут о деле Бидермана? Повысить тираж газеты? Вообще взорвать мозг читателям? И чтобы тебя перепечатывали все издания мира?
— Я думаю, ты знаешь ответ. А что, у тебя какая-то потрясающая новость?
— Нет, просто совет. Это будет мой подарок к нашей свадьбе.
— Ну, говори скорей!
— Займись жертвой.
После этих слов повисла недолгая пауза. А за ней громогласный рев:
— Черт, это же гениально!
Когда Фаустина и Патрик Бретон-Молиньон увидели, как Петра фон Танненбаум величественно вплывает в кабинет главного редактора «Матен» — с орлиным взором и великолепно причесанными черными как смоль волосами, — оба почувствовали себя неловко. Эта жертва была не слишком-то похожа на жертву.
«Какой неудачный кастинг!» — подумала Фаустина.
Петра грациозно опустилась в кресло, которое ей предложили, и достала мундштук.
— Давно пора, — ледяным тоном объявила она.
— Давно пора что, уважаемая Петра?
— Заинтересоваться моей персоной.
Патрик кивнул и объявил, что газета собирается отвести для рассказа о ней целый разворот.
— Один разворот? — с отвращением процедила она.
— Как минимум один, — поправился он.
Она положила на стол папку, которую принесла с собой:
— Вот моя книга, в ней содержатся основные моменты моей жизни. А на обороте перечислены координаты информационных агентств, с которыми вы можете связаться, чтобы получить фотографии.
— Вы не могли бы рассказать нам о том, что случилось.
Петра принялась за свою историю. Ее рассуждения, выбор слов, вообще все, что она говорила, вызывало неприязнь у обоих, и у журналиста, и у пресс-атташе. И чем больше она рассказывала, тем большее чувство протеста у них возникало. Она еще не закончила, а у них уже пропало всякое желание ее слушать.
Фаустина и Патрик обменялись разочарованными взглядами. Они столкнулись с реальной профессиональной проблемой: жертва, которой публика должна была сочувствовать, вместо этого вызывала раздражение.
Патрик жестом показал Фаустине, что просит ее взять инициативу на себя. Она дала Петре договорить — та как раз не допускающим возражений тоном рассуждала о хамских манерах бельгийских полицейских, — а потом спросила:
— Я посмотрела ваш официальный сайт — он столь же великолепен, как и вы сами, — но на нем крайне мало биографической информации.
— Произведение искусства должно оставаться загадочным и непостижимым. А я и есть произведение искусства.
— Здесь, в этой печальной истории, вы скорее игрушка в руках отвратительного типа. Именно это, возможно, вызовет к вам симпатию у очень большого количества людей.
Петра не уловила ее мысли, но упоминание об «очень большом количестве людей» вызвало у нее интерес.
— Вас действительно зовут Петра фон Танненбаум или это ваше сценическое имя?
Петра напряглась:
— Это мое имя.
— Давно вы его носите?
— С тех пор, как вышла замуж за Густава фон Танненбаума. Он умер спустя год после нашей свадьбы.
— А ваша девичья фамилия?
— Я не даю вам права…
— Давайте больше доверять друг другу.
Петра фон Танненбаум пожала плечами и, глядя в сторону, произнесла:
— Смит. Николь Смит. Я американка.
— Откуда вы родом?
— Из Техаса.
— Это вы-то? И вы не принадлежите к германскому аристократическому роду?
— Принадлежу — я породнилась с ним, выйдя замуж.
— Знаете, это очень трогательная история… маленькая американка становится величественной представительницей немецкого дворянства, вдовой и знаменитой артисткой? Простите мою прямоту, но это прямо готовый роман, это должно привлечь публику.
