Я отвернулась к морю. Как красиво опускается солнце… На секунду я как будто выключилась из происходящего вокруг и только смотрела на огромный, чуть расплывающийся по краям золотой диск солнца, быстро, на глазах, садящийся в море, на розоватое небо и темнотемнозеленое море.
– Toni! Tonino! Mio Dio! Aiutame!
[5]
– услышала я крики и словно очнулась.
Вокруг меня чтото происходило. Ктото кудато бежал, ктото громко кричал. Я быстро оглянулась – люди, только что сидевшие за столом с поросенком, уже не сидели, а сгрудились вокруг стула, на котором недавно баловался маленький итальянский мальчик. Но мальчик стоял теперь уже не на стуле, а на полу. Я видела его голову, видела рядом его мать и отца, и еще какогото мужчину, стучавшего ребенка по спине. Мать непрестанно повторяла какоето одно слово, я его не поняла, а отец замер, словно его парализовало током, с искаженным лицом, крепко уцепившись в плечо сына. Мальчик же на моих глазах сильно покраснел, лицо его словно надувалось, воздух не выходил из широко открытого рта.
Не раздумывая, я бегом бросилась к нему. За две секунды, понадобившиеся, чтобы преодолеть расстояние до их стола, в голове у меня пронеслось: «… астма, нет, не астма, зачем он тогда бьет его по спине… проглотил чтото… точно… дудочка… сухарь! Попал в дыхательное горло!»
Крупный пожилой мужчина, стоявший около светловолосой итальянки, в ужасе посмотрел на меня и загородил мне путь. Я попыталась обойти его, но он с тем же ужасом на лице не пускал меня и даже схватил тяжелой волосатой рукой за плечо.
– Доктор! Медицина! – как можно внятнее сказала я и попыталась отбросить его руку.
Он, как будто не слыша меня, мертвой хваткой держал мое плечо, кажется, собираясь упасть вместе со мной. Мальчик тем временем стал синеть, в глазах его появилось очень характерное выражение, когда окружающий мир теряет всякое значение… Человек, бивший его по спине, чтото закричал и стал трясти его за голову. Я, не раздумывая, изо всех сил ударила пожилого итальянца, державшего меня, локтем в грудь, он ахнул и тут же отпустил руку.
Оттолкнув мать мальчика и мужчину, я подставила стул к спине мальчика, залезла на него, подхватила на руки мальчика и быстро, но осторожно перевернула его головой вниз. Я не видела ничего, только широко открытые и застывшие светлосерые глаза его матери. Огромные прозрачные серые глаза… Она как будто в гипнозе тут же помогла мне, когда я переворачивала мальчика, и в полной тишине я слышала ее судорожное дыхание.
Перевернув Тонино, я крепко ухватила его обеими руками за тонкие, загорелые щиколотки и несколько раз сильно встряхнула. Широкие штанины его серых бридж свалились вниз, открыв худые, ободранные коленки. Я смотрела сверху на эти коленки и вдруг услышала, как воздух с силой вышел из груди мальчика, и он закашлялся. Посмотрела на мать. Та без слов поняла меня, присела, подставила руку под его шею, и мы перевернули мальчика на ноги. Я обняла мальчика, чуть помассировала ему грудь и спину, пока он откашливался и глубокоглубоко дышал.
Замершие вокруг люди начали чтото говорить, все громче и громче, заплакала и прижала к себе сына светловолосая итальянка, чтото громко сказал, пытаясь обнять меня, его отец. А я почувствовала невероятную слабость. Мне показалось, что я сейчас просто потеряю сознание, если не сяду куданибудь в сторонку. Я посмотрела на отца мальчика, все говорящего мне чтото и говорящего, на итальянку, обнимающую сына, кивнула, пробормотав порусски:
– Сейчас… я сейчас… – и вернулась к своему столику.
У меня там стоял чайничек зеленого чая и чашка. На дне чашки лежал прозрачный коричневый камешек. Я некоторое время недоуменно смотрела на этот камешек. Ну, господи, это же сахар. Тростниковый или еще какойто. Вот еще много таких прозрачных кусочков передо мной в высокой многоярусной вазочке. Таких и еще других – шероховатых, желтых, белых, тоже прозрачных, как неровные леденцы… Я с трудом отвела взгляд от пирамидки с сахаром, налила полчашки желтоватого чая, сделала глоток, тут же обжегшись, но не почувствовав никакого вкуса, как будто пила простую воду. Аккуратно отсчитала деньги, положила их на блюдечко со счетом и пошла к выходу, думая только об одном – нужно спокойно идти и спокойно дышать. В обморок я никогда в жизни ни при каких обстоятельствах не падала и не упаду. Скорей всего, я непривычно много была сегодня на солнце.
Я вышла на улицу, отошла немного в сторону и постояла несколько мгновений, стараясь дышать ровно. Перед моими глазами была вывеска ресторана, в котором я только что была. Как он называется? Я прочитала еще раз вывеску, неярко освещенную двумя пузатыми старинными фонарями, потому что подумала, что ошиблась, настолько простое и наивное название, написанное белыми буквами с завиточками на синем фоне, не соответствовало всему чопорному антуражу ресторана. «Sailor's Dream» – «Сон моряка» или «Мечта моряка», что в общемто почти одно и то же… Мечта, надежда, что в самый последний миг придет спасение ниоткуда, что хватит сил доплыть, что к тебе лично судьба не будет столь жестока… Оттого, что у меня сильно кружилась голова, белые буквы стали покачиваться, как на волнах, и я, отвернувшись, потихоньку пошла в сторону своей гостиницы.
Когда я отошла уже достаточно далеко, меня догнал запыхавшийся отец мальчика.
– Grazie, signora, grazie per l'aiuto
[6]
!
– Пожалуйста! – ответила я порусски и улыбнулась. Я поняла, что он благодарит меня.
Он чтото спросил меня, я лишь покачала головой: «Не понимаю». Тогда он переспросил поанглийски, с трудом подбирая слова:
– Скажите мне хотя бы, как вас зовут? Сегодня – день рождения Тонино. Ему исполнилось семь лет. Мы с женой ждали его десять лет. Понимаете? Десять! И сегодня он чуть было… О, нет, мой бог, я даже не хочу это произносить… Как ваше имя?
– Александра, – ответила я и продолжила поанглийски: – Я врач, русский врач.
Мужчина продолжал искренне и бурно благодарить меня, а я опять почувствовала неприятное ощущение в голове и в горле, как будто ктото сильносильно сдавил меня и не отпускает.
– До свидания! – попыталась улыбнуться я и, дружески похлопав мужчину по загорелой руке, крепко державшей меня за локоть, аккуратно сняла его руку.
Он чтото еще говорил мне вслед, а я лишь слышала негромкий, зудящий звук в голове, неприятный и нарастающий, и думала, что зря каждый обед и ужин беру вино. Я же в Москве почти не пью. Два раза в год, на папин день рождения и на Новый год. Наверно, от вина у меня просто сильно расширились сосуды.
В номере я умылась и сразу легла спать. Несколько мгновений лежала, глядя, как качается надо мной потолок со светящимися в темноте узорами и короной, и провалилась в сон. Как ни странно, я проспала до самого утра, ни разу не проснувшись, и утром встала в семь часов, отлично отдохнувшая и выспавшаяся.
